В том городе, где ты меня не ждёшь,
А лишь мечтаешь похудеть напрасно,
С утра торговки, солнце и галдёж
И в лекционном зале молодёжь
Всё узнаёт о спектре инфракрасном.
И где такой у попугая вид,
Как будто он летит на баррикады,
Со стягом в клюве так и норовит
Дать бой врагам за птичий алфавит
И пенсию (а больше и не надо).
В том городе, заметном со спины,
Потрёпанном, как все твои былины,
Возможно всё: не спать и видеть сны,
И пережить три ядерных войны,
Употребляя на ночь витамины.
Там есть на старой площади кафе,
Которое старей, чем эта площадь.
Осталось в прошлом аутодафе,
Но грешники всё так же подшофе
Несут свои прокуренные мощи.
В том городе река неглубока,
И на безрыбье вдоль нее гуляя,
Ты поправляешь локон у виска,
Бретельку сняв с плеча исподтишка,
Но до конца его не оголяя.
И мысли, как бездомные коты.
И их концерт ты разогнать не в силах.
Но лишь для ощущений полноты,
Возможно, эти перечтёшь листы,
Испачканные в вордовских чернилах.
Вот день прошёл, за ним другой,
Наверное, пройдёт
И по цене недорогой
Расчёт произведёт.
И будет всё, как ты давно,
Конечно, не хотел.
Но так случится всё равно,
Поскольку есть предел
Всему желанному скорей,
Чем тем постылым дням.
И в микрокосме лотерей,
Подобные теням,
Мечты среди привычных толп
Бредут на упокой.
Бредут и за фонарный столб
Хватаются рукой.
И если на своём пути
Ты встретил пустоту,
То всех, кто рядом был, прости –
Того и тех, и ту.
Ведь человек не виноват
Ни в чём и никогда,
И из иллюзий и утрат
Слагаются года.
И из банальностей растёт
Под звон колоколов
В твоих зубах навязший плод
Невысказанных слов.
вот идёт человек с костылём в обветшалом пальто
он уходит в день смерти своей с дня рождения друга
он лишь знает одно что уже не увидит никто
как закрутит его напоследок небес центрифуга
вот идёт человек с костылём вспоминая светло
этот город и школу и реку и пыль института
и ему остаётся одно посмотреть сквозь стекло
своей узкой оправы на неотвратимость маршрута
по развалинам рая идёт вдоль забора забот
в стороне оставляя привычки дела и детали
сигарету полёт отправляя в последний полёт
чтобы после него сигареты уже не летали
в этом маленьком городе вечность стремится к нулю
самый тихий святой заспиртованной нашей державы
он уже понимает что нимб превратится в петлю
и души его камень исчезнет из тела оправы
одинокий скелет возвращается снова домой
чертит циркуль ноги по асфальту свои полукружья
распадается память на атомы прочь и долой
и слова холостые становятся снова оружьем
он посмотрит на город сиротский привстав на носки
там опять кабаки чьи-то выборы библиотека
гений места вздохнёт и сейчас же умрёт от тоски
чтобы мы в забытьи вспоминали опять человека
В столице солнца нет, но есть мартель,
И от него и жарче и светлее.
А вверх посмотришь – небо пьёт коктейль
Из всей таблицы деда Менделея.
Чем более ты прочь от красных стен
И глубже в стан сирот и богомолок,
Тем разница заметней лиц и цен
И тем оптимистичнее эколог.
Вон из Москвы! Возьми любой предлог!
Сядь в электричку, дёрни поллитровку.
Беги, сломя свой глупый котелок,
Ко всем чертям, но лучше в Третьяковку.
Грачи, берёзы, полная река.
Снег извиняет золотую раму.
Ты покупаешь у еретика
Путеводитель по дороге к храму.
Опять ничей ты в гнёздах рифмачей,
Опять весной кончается неделя,
Но, судя по движениям грачей,
Они довольны выбором мартеля.
Беги, молчаньем воздух теребя,
И помни, наслаждаясь тишиною:
Не небо отвернулось от тебя,
А это ты стоишь к нему спиною.
голем распутин был наполовину рюрик наполовину негр
вёл переписку с маугли ел белену страпоном пугал княжон
потом перешёл с водки на виски и стал макгрегор
и взлетали орлы над невой когда он заходил в октагон
пока сомелье юсуп нёс ему цианистый калий
в соседнем чистилище разливая из искандеров шато идлиб
отмечали жители деревень подъём на гору хинкали
и даже сердце билось со стуком хабиб-хабиб
на лобке у него татуха со всеми текстами крида
он ловил автокефалей на компьютерных червячков
из его пророчеств сбылось одно – под воду ушла таврида
сказали апостолы петров и боширов в библии для новичков
обналичив долю свою за трансфер христа на небо
решил что пока не поздно надо быстро сойти с ума
купил футбольный клуб в ворота поставил эреба
да в атаке пару пьяных бразильцев коко и мама
если смерть на конце иглы что тогда у неё в начале
думал он набирая в шприц спермяжное конфетти
он всегда смеялся когда его убивали
и непременно плакал когда пытались спасти
ему снилась ночами родина пустоглаза и безголоса
он платил за неё налоги и не мог её не любить
пил кровь гарри поттера превращал единорога в единоросса
и только девственницы могли его укротить
голем гришка в губах с гармошкой был старший сержант пехоты
но как сказал товарищ сталин на фестивале вудсток
незаменимые у нас только аминокислоты
а всё остальное пыль на ветру броуновский поток
две тысячи восемнадцатая снежинка падает на мой снуд
и пока в рождественском королевстве вешают всех иуд
во мне сидит тощий старик в парике и не смыкая глаз
думает про нравственный закон внутри нас
спустя два с половиной века пишет он мне письмо
пусть колесо истории переедет себя само
жизнь коротка как хорошее роуд-муви
я не знаю что курит бог но пепел он стряхивает в везувий
бог он внутри блокчейна его майнит парочка крепких ребят
транзакция на голгофе говорит сама за себя
он заходит в аккаунт святых фарисеев и даже ботов
ты можешь его продать тридцать биткоинов подзаработав
но бог канта всё время падал был слепой и глухой
и сказал тогда депутат из фракции панки хой
чтоб он крепче стоял мы посадим его на клей
и назовём в честь летова мавзолей
после завтрака с воландом канта достала икота
потом она перешла на федота а с федота на адмирала балтийского флота
кант изучал приливы отливы и керченские проливы
по ночам прилетал к президентам с веткой оливы
из аэропорта цоя к вокзалу пресли по проспекту доктора дре
с подпиской о невъезде и депортации ноты ре
ехал злобно молясь на храмы кант маленький словно мук
а в молитве прямая бочка и лишь два слова элджей федук
двадцать первый каменный век ходят клоны святых мощей
укроп и петрушка жить не могут в одном борще
левши объявили войну правшам минус плюсу кишка желудку
а мисс мира стала санкция древнеримская проститутка
в гибридные десятые годы говаривал кант-интроверт
нам обоссать два пальца как отменить концерт
угол дома со временем не станет перпендикулярней
но чем тема запретней тем она популярней
двадцать первый каменный век динозавры заводят блоги
пусть всегда умирают люди только не умирают боги
и удивляется модрич глядя себе под ноги
это золотой мяч или голова хашогги
надо же просто верить иметь совесть искать свой путь
хочется быть счастливым но даже не в этом суть
всё что ты хотел доказать ты уже давно опроверг
а пока сгоняй в магазин и возьми мне коньяк кёнигсберг
Зимою этой, милый друг,
Я научился без запинок
Считать по пальцам Ваших рук
Число растаявших снежинок.
Нет снега и в помине тут.
И, как просители в приёмной,
Все жаждут встречи с ним и ждут
Небесной манны неподъёмной.
Никто не стыл, не замерзал,
Но человек (возможно, витязь)
Вдруг появился и сказал:
«Осадков нет, но вы держитесь».
Не замедляет время бег,
Но мы-то, жизнью умудрёны,
Качаем приложенье «sneg»
В свои духовные смартфоны.
Пусть расцветает резеда,
Анютины сверкают глазки,
Мы, нажимая кнопку «да»,
Достанем лыжи и салазки.
Ну а пока на белый свет
(Уж он-то точно не осудит)
Идёт зима, которой нет
И, может быть, вообще не будет.
липкое лето песенка спета дождь насекомых
жалко у пчёлки перезнакомит всех незнакомых
в бронзовой вазе роза погаснет ниткой вольфрама
персик заката и молодые папа и мама
чашка и термос рву эпидермис плавится кремний
лето на даче солнечный зайчик спрятаться где мне
день с матюками ночь с мотыльками жизнь идиота
не осушить мне не обнулить мне это болото
спи моя юность спи моя прелесть в домике старом
мне-то не надо всей буффонады даже и даром
мне лишь увидеть что там с водою после потопа
полная жопа скажет крыжовник полная жопа
вот мы и вместе боги болота гении клумбы
недодекарты недодавинчи недоколумбы
нас опыляют мы опыляем мир не гербарий
так говорила мудрая пчёлка старец нектарий
с каждым закатом я оживаю с каждым закатом
удочка дочки словно живая над перекатом
трасса волны и карпы стальные бредят кюветом
с каждым рассветом я умираю с каждым рассветом
речка вспотела каплями вёсел вены набухли
чешутся чакры где твои чары старая рухлядь
только не вторит речки верховье летнему зуду
больше не буду писать стихов я больше не буду
Мир театр или глобус и путь недалёк
Из Руси к Альбиону уехать.
Прыгнуть на отходящий от пристани смог,
На хавронью с пинкфлойдовским эхом.
Там приходит в ночи Гарри Поттер с женой.
Как колосья растут его брови.
И на Чистых прудах Фредди вечно живой
В караоке поёт «Группу крови».
Ленин в Шушенском пальцы стирает до дыр.
Соло выучит – выйдет до срока.
И с утра, LSD добавляя в чефир,
Кличет Наденьку ласково «Йоко».
И агент 007, убирая акцент,
Отправляется с рыбным обозом.
Он без водки с мартини совсем импотент,
Носит лапти и пахнет навозом.
После корпоратива, небрит и помят,
Шерлок дрочит на букву закона.
Темза льётся в бокал, и над нею шумят
Камыши моего лексикона.
Байрон Пушкина снова зовёт на дуэль,
Хоть души в нём не чает, не чает.
И братва с жигулей переходит на эль,
И Шекспир за базар отвечает.
Королева под Вологдой ловит авто
В шушуне, среди луж и колдобин.
Я английский бы выучил только за то,
Что к иным языкам неспособен.
Вам отрубили голову, миледи,
Безжалостным и праведным мечом.
Палач считал до трёх: аз, буки, веди.
Глаголь уже летела над плечом.
В любви и смерти все мы эпигоны,
И череп Ваш, как голову Горгоны,
Смывая крови красную смолу,
Гасконец приторачивал к седлу.
Ну что ж Вам не жилось на свете белом?
Хотя жилось, но Бог нам всем судья.
Такой душе, оторванной от тела,
Не осознать размер небытия.
И в очереди, как на Мону Лизу,
Стоят все Ваши графы и маркизы,
Всё ту же жажду мщения тая,
Живые и покойные мужья.
Вы сильно насолили под луною,
Но это был Ваш выбор, чёрт возьми!
Мы пьём вино, и кто тому виною,
Что не за Вас и с Вами, мон ами?
Вы были бы воистину несчастны,
Но Терехова справилась прекрасно:
В тугих ботфортах, в кружевном белье
Вы б соблазнить могли и Ришелье!
И Вас казнили не из неприязни,
Поэтому прекраснее вина
Сопрано нервных нот во время казни
И щиколоток Ваших белизна.
Вы, барышня, в потустороннем мире
Среди сирен пасётесь и валькирий,
Хотя могли б, конечно, видит Бог,
Всё искупить длиною Ваших ног.
Шарлотта Баксон, леди Винтер, Анна
Де Бейль, ещё графиня де ла Фер –
Коллекция имён и вне романа
Продолжится, конечно. Например,
То яблоко эдемской недотроге
Дала гадюка Элла Кацнельбоген.
Похоже бесконечен этот ряд
(Она же Валентина Панияд).
«Вся жизнь – Париж, а люди – мушкетёры» –
Сказал Дюма, взволнованный весьма.
Подайся Вы в российские просторы,
То Вас ждала бы точно Колыма.
А так – тепло и птички, и кареты.
Шепните Вы Дюма своё за это
Мерси боку, ведь, что ни говори,
А он-то знал Россию изнутри.
Талант Ваш не аферы да интриги,
Ведь человек в грехе не одинок.
И отцветал, как падают вериги,
Ваш заклеймённый на плече цветок.
И лепесток упал, и голова с ним,
И стало как-то в мире безопасней,
Но мне Вас, откровенно, очень жаль.
То был июль, а может жерминаль.
Талант Ваш – до конца остаться стервой
(Он у мужчин почти боготворим).
На плаху Вы, мадам, идите первой,
А мы пока в тиши поговорим
О том, какая песня без баяна,
И как героям этого романа
Теперь без Вас. Уж вызвали б кюре
И старость провели в монастыре.
Хотя, конечно, для такой натуры
Глухие стены то ещё житьё.
Создали б сеть монашьей агентуры,
На то у вас сноровка и чутьё.
Одёрните вуаль, откиньте полог
И каждый современный демонолог
Прочтёт по складкам Ваших тёплых губ
О том, что Вы, сударыня, суккуб.
Но всё. Адью. Примите эти речи
Как будто эпитафию мою.
И каждый, кто был Вами искалечен,
Не скажет ни жётэм, ни айлавью,
Но зла не держит. Зло ушло на небо
Или томится в офисе Эреба.
И Вы теперь – история сама
Без нас, без слёз, без жизни, без Дюма.
Никто тебя в лицо не разглядит,
И наизусть уже никто не вспомнит,
Ведь жизнь твоя дана тебе в кредит –
Твоё бессмертье, твой десятитомник.
Из темени голубка время пьёт
И всё вокруг – лишь детские рисунки.
Твой голос неуслышанно поёт
Один в монастыре сердечной сумки.
Ты никогда не выйдешь за флажок
И без свободы точно обойдёшься.
Ты состоишь из атомов, дружок.
На атомы же ты и распадёшься.
А все твои грехи – что толку в них?
Ребячество, дешёвая порода –
Лишь бабы да распитие спиртных,
Ты даже душу дьяволу не продал.
Всё за тебя придумано давно
На берегах культурного контента.
Ты был распят на знаке «всё равно»
И бога выбирал, как президента.
Пойди приткни свой ум куда-нибудь,
Отполируй оконченную повесть,
Потом захлопни, выбрось и забудь.
В ней про любовь и что-то там про совесть…
Об этом не пой и об этом не смей.
И будь аккуратней, чем твой брадобрей.
Из всех камасутр сгодится одна:
Нет лучшей позиции, чем тишина.
Живя на готовом, всегда будь готов
Закручивать гайки в Отчизне болтов.
Из всех камасутр наш выбор: тайком
Язык лопать с хреном, а хрен с языком.
И бродят по улицам камер-пажи,
И банят тебя, уличая во лжи.
Из всех камасутр нам надо прочесть:
Как честь поиметь для утративших честь.
И на песне года поёшь ты в сердцах
Про палку о двух оголённых концах.
Так честно Эзопу сказал соловей:
«Пошло оно всё на приапий хайвей!»
Нас всех в этом городе ждёт неуспех.
Нас всех юмористы поднимут на смех.
И надо бы прочь хоть с заплечным мешком,
Но если в себя уходить, то пешком.
Осенний лист, подхваченный потоком
Дождя, зело налился смертным соком.
Циклоп, слепым в тоске вращая оком,
Всё ищет, где запрятан Одиссей.
А нет его. Уснул, упал, убился.
С женой развёлся и в овцу влюбился.
Тайком из терм намылился и смылся,
И был таков. Хотя такие все.
За каплей капля дождь из рваной раны.
И бодрствует циклоп, и спят бараны.
Им снится, что он клавишник Нирваны.
То есть, похоже, всё-таки никто.
Никтожество, поросшее щетиной.
Так и стоял он, слившись с паутиной,
Земная жертва хитрости змеиной,
Застёгнутая в мокрое пальто.
Нет человека под бараньей ватой.
Быть незаметным – значит быть богатым.
А склон крутой с годами стал покатым –
Во весь свой рост он так наивно прост.
Стоит циклоп и согревает кисти
Над медленным костром из жёлтых листьев,
И небо так напоминает блистер
С таблетками из падающих звёзд.
Блажен, кто тихо обошёл
Тебя далёким огородом,
Кто, помолившись хорошо,
Проплыл твой остров мимоходом,
Кто не был дьявольски томим
Вуалью твоего коварства,
Кто оставался невредим
И жив без всякого лекарства,
Кто пунш тебе не наливал
И на балах не целовался,
И пеньюара не срывал,
И целомудренным остался,
Кто губ своих не погружал
В твои расплавленные губы,
Чья грудь не встретила кинжал,
А позвоночник – ледоруба,
Кто отродясь не посещал
Доселе твоего предела
И никогда не помещал
В тебя пещеристое тело.
Блажен, кто и увлечься б мог,
Но, оставаясь равнодушен,
Пегаса своего сберёг,
Не выпуская из конюшен.
Блажен единый из парней,
Блажен (ну, в смысле, сумасшедший),
Кто стал сильнее всех свиней.
И случай, с ним произошедший,
Нам показал, что наш пострел
Не стал испытывать судьбину.
В тебе он женщину узрел,
А не трофейную вагину.
Что, как ты душу ни трави,
И как дорогою десятой
Не обходи тебя, в любви
Мужчины – те же поросята.
Что времена есть и места,
Где либидо не блядовало.
В любви нас манит высота,
А в свиньях манит только сало.
Но нам не вечно жить в борьбе.
Малы у памяти масштабы.
И мы забудем о тебе
Или попробуем хотя бы.
Помню осень была сладкой как хурма.
В храм зашёл спросить у Господа ума.
Я сказал ему, что глупость искупил.
Не ответил, да и я не торопил.
После вышел и снаружи у ворот
Встретил нищего, он был солнцебород.
И с деревьев, словно чьё-то волшебство,
Листья падали, не трогая его,
И с деревьев чёрных, полные огня,
Листья падали, не трогая меня.
Дал ему я, что в кармане накопил.
Не ответил, да и я не торопил.
Только строго поглядел в мои глаза,
Где невыплаканной рифмою слеза
По закону гравитации разлук
Покатилась строго с севера на юг.
Покрестившись, я ушёл за горизонт.
И забыл у Бога ум, а дома – зонт,
И весь вечер в дикой ярости потом
Ливень лил и била молния хлыстом.
Только мимо, как пустая болтовня,
Капли падали, не трогая меня.
И я понял у порога своего,
Что просить уже не буду ничего.
Я Лемми из Motörhead. Сейчас еду в аэропорт Лос-Анджелеса, чтобы увидеться с вами на концертах в Европе. Приходите на концерты, если я не умру. Ха-ха! А если я умру, то не приходите.
Лемми Килмистер, 2014
Вы ребёнка разбудите.
Только если я умру,
На концерт не приходите.
Ну а если буду жив,
Приходите, ради Бога,
Перед зеркалом немного
Так и сяк помельтешив!
На морозе, на ветру
Вы себя не простудите.
Только если я умру,
На концерт не приходите.
Ну а если буду жив,
Приходите, Бога ради!
Я спою вам на эстраде,
Томно локти обнажив.
Всю мирскую мишуру
Вы жестоко не судите.
Только если я умру,
На концерт не приходите.
Ну а если буду жив,
Неизменно жду вас в гости.
Ипохондрию отбросьте,
Свой стакан опустошив.
Прочь гоните грусть-хандру,
Страх и ненависть гоните.
Только если я умру,
На концерт не приходите.
Ну а если буду жив,
Я спою вам непременно,
Перед выходом на сцену
Сигарету потушив.
В нашем маленьком миру
Всё большое обсудите.
Только если я умру,
На концерт не приходите.
Ну а если буду жив,
Приходите, право слово,
Почему я грустный снова
Про себя предположив.
Жизнь – игра, и ту игру
Вы отчаянно любите.
Только если я умру,
На концерт не приходите.
Ну а если буду жив,
Поменяю батарейки
И спою, как канарейка,
Чью-то голову вскружив.
Бросьте всякую муру
И стихи производите.
Только если я умру,
На концерт не приходите.
Ну а если буду жив,
Вы поймите человека –
Он так шутит, четверть века
В рок-н-ролле отслужив.
Рижский набивается вокзал.
Рижский разливается бальзам.
Я пишу тебе в Times New Roman
То, что жизнь по-прежнему обман,
То, что жизнь по-прежнему мираж,
И из моды вышел мой типаж,
И съедает ночь мою мигрень,
Провожая до подъезда тень.
Дождь идёт, и ты меня не ждёшь.
Я надену эппл макинтош,
Выпью чаю, расплету клубок,
Чтоб до красной нитки я промок.
Среди гор житейских и долин
Растерял я свой адреналин,
Раздарил я свой иконостас.
Бьют часы меня двенадцать раз.
Я вспотел и умозаключил,
Что тебя к себе не приручил,
Что Господь мне рефери, и вот
Снова пропускаю апперкот.
Мне б ответить, но в глазах темно.
Только всё равно я Сирано,
Честный малый, хоть и не дурак.
Только всё равно де Бержерак.
Чужих воспоминаний не объять.
Поскольку времена не выбирают,
Забавы ради их перевирают.
Но было так: пещера, ясли, мать,
И ангелам молчать невмоготу,
И тёплая ещё вода в кувшине,
И первый крик в заснеженной пустыне
Сорвал великой ночи немоту.
Всё было так: открылась в небе течь.
Младенец спал, над ним звезда горела.
Она к нему всей силой тяготела
Скорей упасть и где-нибудь прилечь,
Скорей обнять и как-нибудь уснуть,
Проговорив о том, что слишком поздно,
Что слишком много в воздухе морозном
Причин страдать, и медленная ртуть
Ночных небес трепала хвост комете,
А мимо шли астрологи и дети,
Слепой фонарщик зажигал фонарь,
Шёл снег и обнулялся календарь.
Ещё на наш, уже не прошлый век,
Не прежняя, ещё не наша эра.
Снежинки знали, что такое вера.
Всё было так: родился человек.
Напротив дома номер сто на авенида Бурхасот
Стоит кафе «Салон Де Те» без ярких красок и красот.
Хозяйка выглядит с утра, как дама пик,
Как совратившая поэта Лиля Брик.
На авенида Бурхасот напротив дома номер сто
Стоит кафе «Салон Де Те», и мимо мчащее авто,
Едва заметив старый мой велосипед,
Помашет веером октановым в ответ.
На блюдце полное тоски садится потная пчела,
И рвутся стульев лепестки с ромашки круглого стола.
В сиесту тёмную всяк ищет конуру.
Вода святее папы римского в жару.
А я смотрю в твои глаза, как в августейший календарь,
Кладя монету чаевую на фарфоровый алтарь.
жарит в немецкой июнь слободе
мальчик повсюду и мальчик везде
саша гадает на русской звезде
саша не сдержит пегаса в узде
сашенька саша откуда мы все
миг бытия мимолётный парсек
бездна зияет дырой на джинсе
в чёртовом катимся все колесе
громко бесцветное солнце взойдёт
русского мата безмолвствуй народ
экклезиаст городит огород
сашенька саша и это пройдёт
но перспективу мы видим в конце
лето егэ царскосельский лицей
нету ни искры в кудрявом юнце
только державин ликует в лице
сашенька саша блюзмен менестрель
вызови всех подлецов на дуэль
в сердце есть чувства в прицеле есть цель
только надень саша бронешинель
родина снова зовёт на укол
честь это вроде какой-то прикол
пишется сложно даётся легко
но эпиграммы осиновый кол
круче тебя здесь никто не вбивал
сашенька саша джедай оби ван
но бакенбард твоих чёрный коралл
русского слова хранит океан
милая вотчина как ни рыдай
злобы взахлёб и любви через край
жги нас напалмом сама догорай
все патриоты последуют в рай
сашенька саша шутя говоря
всё неизменно и точно не зря
снова живём мы при тех же царях
в маях родившись помрём в январях
выпадет тройка семёрка и туз
чёрная речка и белый исус
сашенька смерти боится лишь трус
это пустяк комариный укус
Смотришь на зиму и видишь себя
Чёрным подснежником в мятом сугробе.
И если жизнь не призванье, а хобби,
Кто-то её проживёт без тебя.
Смотришь на воду и видишь свинец,
Подвиг смесителя, тёплое счастье.
День выпадает, как пломба из пасти,
Как из гнезда неуклюжий птенец.
Смотришь на зеркало в доме своём –
Судя по мимике, вы незнакомы.
Ты иногда хоть уходишь из дома.
Он остаётся и ночью и днём.
Смотришь на небо, а там конфетти.
Всё это кажется праздником, ибо
Губы открылись для слова «спасибо»,
Но по привычке сказали «прости».
Смотришь на стены и видишь январь,
Соль у подъезда, машины и шубы.
Это щелкунчика ровные зубы
Нового года жуют календарь.
Смотришь на землю и прямо сейчас
Кем обернёшься, ударившись оземь,
Дланью озябшей в кармане елозя
В поисках лезвия или ключа…?
шла биссектриса в райский уголок
как директриса школы где замучен
я был абсциссой нет других дорог
одна лишь делит всё на паст и фьюча
во всём есть математики клыки
маржа девичья честь и баритоны
число не заплывает за буйки
весь мир чб и люди в нём дальтоны
я подковал молитвою блоху
но икс и игрек вдруг без междометий
разлили водку в русском слове ху
и буква й сказала будет третьей
но я же честный лётчик я летал
я в зоопарке видел перельмана
его вольер напоминал фрактал
а перельман напоминал брахмана
всё будет не со мной и не всегда
и свой математический анализ
я принесу в коробочке туда
где цифры никогда не целовались
всё будет как рассудок мне велит
луна сияет в пятом измеренье
а я страдаю плоский как эвклид
и не могу решить стихотворенье
Ну что сказать тебе о Крыме?
Похож он на собачью морду,
С глазами в Саках. Впрочем, ими
Он смотрит гордо.
Ну что тебе сказать о Крыме,
Собаке с ухом в Оленёвке?
Турист спешит, таксист колымит
И вьёт верёвки.
Что тебе этот полуостров?
Овчарка с носом у Фороса.
Ты там остался в девяностых.
Стучат колёса.
Любви краеугольный камень
Теперь стал камнем преткновенья.
Всё, что случилось между вами,
В стихотвореньи
Особо не расскажешь. Пёсик
Лакает понт из жёлтой миски,
А ты (всё чует его носик) –
Поклонник виски.
Но кто ты здесь? Студент на флэте?
Певец магнолий и моллюсков?
Спроси у волн, они ответят
Тебе на тюркском.
Собака следа не находит,
Течёт слюна из Партенита
И всё, что с нами происходит,
Пройдёт. Но ты-то
Сидишь в такси, не шелохнёшься,
Хозяин, ищущий собаку.
Не Одиссей, и не вернёшься
Ты на Итаку.
Ну что тебе брега Тавриды?
Вот пёс сидит – лохмат, спокоен.
Чей он, не знаешь, но по виду
Возможно твой он.
Иди к нему, дай руку Джиму
На счастье и на память тоже,
Ты ничего не должен Крыму,
Помилуй Боже.
Ты отдал всё давно с лихвою
Горам, портвейну, побережью.
Жизнь, осыпаясь словно хвоя,
Не будет прежней.
Пусть фиги надевают боги,
Татары над шурпой колдуют.
Пусть прах несбыточной тревоги
Ветрами сдует.
Тебе не стану объяснять я
Отличие собак от кошек,
Но девушки здесь носят платья
И все – в горошек.
Люди еще не научились ориентироваться в растущем потоке информации и предпочитают не верить ничему. Цифровая реальность рождает «новый вид» человека. Я называю это „хомо конфузус“ или „человек в растерянности“. Этот „хомо конфузус“ еще даже не понял, где он находится.
Т.В. Черниговская
Кто заглянуть боится в бездну,
Тому и бездна виновата.
Глаза закрой, и я исчезну,
Как узник Понтия Пилата.
Хотя простые наши шкуры
Ещё кого-то возбуждают,
Приказ небесной диктатуры
Не обсуждают.
И бродят новые гормоны
По дну души неравнодушной.
Уже не голуби, а дроны
Летят над нашей зоной скучной.
И сжался мир под микроскопом,
До кожи репчатого лука,
И изучать двуногих скопом
Велит наука.
Мы чуть греховны, чуть смиренны,
Чуть бунтари, чуть ретрограды.
Мы все работаем посменно,
У нас сусальные оклады.
Наш мир лежит под облаками,
Обеззаражен и спокоен.
Мы все отравлены веками,
Скажи, биткоин.
И дождь идёт из ближней тучки,
И дар его неувядаем.
А мы, как мухи на липучке,
Лежим, часов не наблюдаем.
И новостные пишут ленты,
Что помирать нам рановато,
И всё вокруг эксперименты
Большого Брата.
Ты призовёшь меня к ответу,
Но спорить я с тобой смогу ли?
Нас создал Бог, но Бога нету
Уже ни в Яндексе, ни в Гугле.
Он где-то там во тьме кромешной
Сидит скрижалями торгует.
Не пьёт, не курит, и, конечно,
Не митингует.
На вид наш глядя дурковатый,
Он весь слезою бы утёрся.
Тебя назвал бы он Бигдатой,
А мне б дал кличку Краудсорсинг.
И сей бы вид под белым светом
Нарёк «растерянные люди»,
И сделал запись бы об этом
В своём талмуде.
Чем меньше в нас горит свечей,
Тем тьма снаружи непролазней.
Сложённая из мелочей,
Жизнь ужасает или блазнит,
И эти мелочи всегда
Подобны жертвенным снарядам.
Мне кажется, они всегда
Со мною рядом.
С тобою это, милый друг,
Когда-то тоже всё случалось.
Пусть что-то начиналось вдруг,
Но так же вдруг всё и кончалось.
Обрывки, шёпоты строки,
Гармоний мелкие конфузы…
Ведь верят только дураки
В визиты музы.
Тут вдохновение вдохнул,
Тут что-то выдохнул в итоге,
Зачем-то суффиксы согнул,
Зачем-то выпрямил предлоги.
Как слово ни литературь
На пике гордого блаженства,
Но всё одно пролезет дурь
Несовершенства.
Ах, лени милые деньки!
Часы стремительного детства,
Моих метафор ползунки
И рифмы горькое наследство!
Но, если я и подражал,
То лишь достойным подражанья,
И вечной пустоты бежал
Во избежанье.
Когда же пустота меня
Опять и вновь одолевает,
Твержу я, голову склоня,
«С кем не бывает, не бывает».
И не даётся в руки мысль,
Как свежепойманная рыба.
Я вас ловил, конечно, мисс,
Не за спасибо.
«Я вас ловил» звучит подчас,
Как «я любил вас» и не меньше.
Любовь с охотою у нас
Два самых ремесла древнейших,
Но рыбка, золотом горя,
Вдруг стала, оземь звезданувшись,
Плотвой и смотрит втихаря,
Не шелохнувшись.
А ты, мой друг, возьми макбук
Иль ручку с шариковым сердцем.
Не бойся этих странных мук
И будь моим единоверцем.
И только смерти вопреки,
Пока свеча не догорела,
Стой, как и я, в конце строки
И жди расстрела.
Ничего. Ничего. Ни единая мысль, ни строка...
Всё хожу и хожу, примеряю костюм поплавка.
Ни червя, ни зерна, ни макухи на дальнем конце,
Лишь речная волна в женском роде и в третьем лице
Шевельнёт моих чувств пенопласт на холодном ветру.
Я заплата в воде, я в воде затыкаю дыру.
Был гусиным пером и остался гусиным пером.
То, что мною напишешь, то жидким руби топором.
Так болтаюсь над бездной — заметен, высок, невесом.
Как меня вхолостую мутит, знают солнце и сом.
Это мы на двоих с горизонтом поставили крест!
Отворяйте мне кровь и берите меня под арест,
Учащайте мой пульс и везите меня в Соловки —
В Белом море полезней оборванные поплавки...
Поплавки-оборванцы, голландцы летучие рек.
Ни туда, ни обратно. Чистилище, берег и снег.
Сковал мороз квадрицепсы и ганглии сковал.
Долгонько пановать зиме сурок накуковал.
Плывёт по морю Лаптевых души моей Дубай.
Ты спать хотела, ёлочка? Спи, ёлочка, бай-бай!
Подлёдный лов не выловит японского тунца.
Что заказать себе на ужин, кроме холодца?
И в пасти у чудовища из каждой щели свист.
Дракону нужен витамин и правильный дантист.
По щучьему велению порви свой бюллетень.
На попу приключение ищи, пока не лень.
Топи в крещенской проруби свой дряхлый постулат,
Что время движется вперёд и никогда назад.
Пошли с тобой завидовать! Мне нравился всегда
Талант метафизический растаять без следа.
Фонарь гудит рассеянный без веток и без крон,
И дворник выронил метлу, заслушавшись ворон.
Скажи про холод февралю и доктору про боль.
Лежит полгода под окном поваренная соль.
Но в нас хоть и заложено умение летать,
Мы бабочки по памяти. Мы куколки опять.
Ровно в полночь под окном,
Под окном моей столицы,
Полночь в душу мне стучится:
«Засыпай, весёлый гном!»
То метель подымет лай,
То избушка с тормозами.
Полночь, встань перед глазами,
Но души не вынимай!
Сон, мне в руку подари
Ластик ночи, мне на память
Дай поцеловать словами,
Как не могут словари!
Мало неба одного.
Больше нет такого неба
Всепрощающего, где бы
Ни коптил бы ты его.
Дыму огненная гроздь
Говорит без всякой лести:
«То прекрасно, что мы вместе.
Плохо то, что мы не врозь...»
Сердца пламенный лосось
Даже в сетке будет биться,
А в ожоговой больнице
Дыму места не нашлось.
Дым утёк, куда глаза
Повела по ветру полночь,
В волосах секутся волны,
Намагничена слеза.
Вот и бедный бренный снег
Убегает от проталин,
Силуэт его притален
И прощален его смех.
Полночь прячется в подъезд,
Полночь жмётся к батарее.
Лампа, как пират на рее,
Где полно свободных мест.
И, нырнув за парапет,
Тени ждут своих хозяев.
Без хозяина нельзя им
Выходить на божий свет.
Тени сохнут и висят,
Как рубахи на верёвке.
На луне горит воровке
Шапка в тыщи киловатт.
Тащит всё к себе она
На обратную сторонку.
Слух у лунной перепонки,
Как и зрение у сна.
Сыплет с ночи до утра
Жёлтой костью тетрис окон.
Хорошо, когда есть кокон,
Или лучше — конура!
Мир, беременный весной,
Весь в изжоге и отёках.
В мутной патоке потока —
Ряд фруктовый, ряд мясной.
Где бы мне ещё сойти,
На какой бы остановке?
Ловкий мир, а я неловкий.
Вот и утро без пяти...
А пока ещё весна
Караулит строки эти,
Ночь одна на всех на свете,
И бессонница одна.
Солёный человек голубоглаз
(Им всем, голубоглазым, не до нас)
Не потому, что жизнь его не сахар,
А потому, что в слёзном озерце,
Как в Мёртвом море, на его лице
Не утонуть взаправду, и в конце
Концов — всего лишь мокрая рубаха.
Морщина шла от озера к щеке,
И уводил мужчина налегке
Под локоток перчёную подругу.
Внутри у дамы молотый коктейль
(Была, конечно, сладкой их постель).
Для соли с перцем это ли не цель —
Кружится над кастрюлями по кругу?
Я видел эту парочку вблизи —
Распахнуты ресницы-жалюзи
(Она недавно сделала УЗИ —
Ждут девочку особенного свойства).
Они вдвоём, как украинский флаг,
Не по расчёту, но по вкусу брак,
И пёстрой пары губ архипелаг
Всех поваров приводит в беспокойство.
Прилетел в незнакомый город,
Сел в такси и закрыл глаза.
У шофёра широкий ворот
И грузинская железа.
Слепота для меня — победа
Над желанием удивить.
Не по следу бегу — от следа,
Чтобы только тебя забыть.
Чтобы пахнул цветок мигрени
Голубым от тоски свинцом,
Как кладбищенские сирени
Над неведомым мертвецом.
Мчал возничий малолитражный
В громы, молнии и дожди —
Два коротких, один протяжный,
Справа, слева и впереди.
И колёса, как четвертные,
И дорога, как нотный стан,
И мелодии всё сплошные,
Всё двойной и сплошной обман.
Много надо ли, чтобы скоро
Постараться тебя забыть?
Прилететь в незнакомый город,
Сесть в такси и глаза закрыть.
Находясь между сроком Караваджо и сроком Олега Даля,
Как разобранный АКМ, ощущаю себя в деталях.
По отстиранной памяти не плачут, её утюжат,
И под лопаткой растят не крыло, а горб верблюжий.
Вот что я помню: на рассвете детсадовских хроник
Мой подбородок упирался косточкой в подоконник.
Сейчас это тоже возможно, но по другой причине —
Прыгающий ребёнок, он же падающий мужчина.
Нет, слабее не стал ни капли. Стал даже как-то гибче.
Даже слегка осанист. Даже слегка улыбчив.
Помню, себе я долго в чём-то когда-то клялся...
Через сито просеял словарь. Тихо потом смеялся.
Нет, никто мне язык не вырвал и волю мне не разрушил.
Только себя не грызть, это как после шести не кушать.
В возрасте Караваджо, чтобы тоску унять,
Я встану, почищу зубы, выпью кофе и лягу спать.
Максиму Кучеренко
Смотри, мой друг, какая благодать:
Дрожит гортань, как кошка в полнолунье,
Из сундучков заветных беглый тать
Крадёт глаголы. Нечем жечь. Июнья
Одышка. Тополиных связок клей,
И дождь в кармане окисляет мелочь.
И мы пешком с вокзала в мавзолей
Снять номерок. Портье белее мела.
Да и вообще... в гостиничном лесу
Накрыть поляну, кликнуть красных шапок,
Сварить компот из лягушачьих лапок
И так уснуть, не трогая джинсу.
Халдеи в номера приносят ртуть.
Пьёшь два глотка — и вид из окон ярок.
А тем, кто смог здесь вовремя уснуть, —
И свежий нимб. И молния в подарок.
Морской целлофан без ветра, без пастуха отара.
Мелкий агнец копытом гонит пустую тару.
В ней записка по-арамейски (буквы летят, смеясь):
Чашу сию испили мытари Хрён и Пукась.
Ходили пророки с волынами, много не говорили,
В венозной воде омывали, в артериальной крестили.
Когда в голове остаётся только один патрон,
Движешься к праотцам в товарном Херсон—Хеврон.
И сказал пророк Абдулла, слезая с иглы Синая:
У Бога есть шесть чётких просьб, ну и одна смешная.
Он крышует нас всех, но те, кто крышует Бога,
Могут ходить по морю в тапках на босу ногу.
Вот вам истинный крестик (и даже цепочка с ним):
На костях мы построим новый, фартовый Ершалаим!
Ну а если ты сука-додик или хиппи-гиперборей —
Слово пророка быстро, но пуля летит быстрей.
Царь Соломон был мудр, а царь Сирота хитёр,
Но вышел за барной стойкой у них философский спор.
И видели люди чудо — мидиец и даже перс —
Огненной колесницей взмыл шестисотый мерс.
Сказка кончается раньше, чем слышишь слово «конец».
Как-то пастырь Солнышко стриг золотых овец.
И вошли к нему три волхва, принесли пулемёт и смирну,
Над землёю он светит вольно. Под землёю лежит он смирно.
Сказано в послании к киллерам блатного апостола Тёмы:
Там, где мой труп упадёт, можно стелить солому,
А выжившим — брать аптеку, чтобы достать лекарств.
Так пишется пухом и прахом Пятая книга царств.
Из роддома с любовью, на двух ногах,
Широко известный в худых кругах,
Я иду, и в первых моих шагах
Начинаю жить с первобытной силой.
От давно девичьих уже полей,
Вдоль картошек, фруктов и тополей
Я иду, и походка моя смелей
Монотонных шагов кадила.
Через сквер, с пломбирной зимой во рту,
Раздвигая профилем пустоту,
Я иду домой, представляя ту,
Что родится на стыке весны и лета.
У меня улыбки во всех местах,
И с небес на землю спустился Бах.
Мир держался долго на трёх болтах.
Я, вообще, благодарен ему за это.
Так я шёл срединной тропой земли,
Пересёк экватор, копил рубли,
Свил гнездо почти у метро Фили.
Мой карман был всегда оттопырен рифмой.
Я не знаю, есть ли у жизни цель.
Видишь, дочка, папа твой менестрель.
Если он и шёл когда на панель,
То лишь только с гитарным грифом.
И в конце переулка печальный дом.
Дом, где все подбирают слова с трудом.
Всё, что нам остаётся, — дружить со льдом.
Хладнокровная человечность...
Не собака зарыта в конце пути,
Ибо, как извилиной ни крути,
То, что раньше двигалось во плоти,
Переходит в опцию «бесконечность».
Сигаретка тлеет, как Жанна д’Арк,
После смерти мы все попадаем в парк.
На вопросы «как» лишь воронье «карк»,
Его слышу я да небес стропила.
Я иду, весне подставляя лоб.
Жизнь такая, что, сколько ни делай проб,
Всё одно прыжок из вагины в гроб,
Как Ф. Г. Раневская говорила.
Вот тебе и полгода, беззубое чудо природы.
И ноябрь истязает планету под скрип тополей.
А когда-то весною едва отошедшие воды
Расступившимся морем открылись заботе моей.
Вот тебе и полгода, мой маленький розовый идол.
Время тянет резину. Его, как игрушку, грызи.
Над коляской висят почерневшие Семирамиды
Всех скелетов берёзовых, спящих в филёвской грязи.
Спи, мой ангел, не плачь. В парке спится в любую погоду.
Видит белка орех, но в коляске не видит тебя.
Вы, конечно, подружитесь с ней, не пройдёт и полгода, —
Говорю я себе, рукавицу в руках теребя.
Про похожих две капли воды я не верю, не верю.
Я седая угрюмая капля, размером с бассейн.
Ты росинка, ты тёплая бусинка майских феерий.
Ты жемчужина жизни во всей наготе и красе.
Спи, мой ангел, не плачь,
из-за павшей листвы не печалься, —
Говорю в сотый раз, проходя мимо вечных дубов.
Вот тебе и полгода. И осень кончается вальсом.
И зима начинается маршем молочных зубов.
О Господи, взгляни на этот город!
Он был, когда ты бегал в детский сад.
Теперь вокруг короста и оклад,
Живот волчицы в наказанье вспорот
Мотором «Веспы». Семеро козлят
Давно увековечены холмами
И благодарны полигамной маме
За всё, за всё! Взгляни на этот сад!
Попробуй эту ягоду на вкус!
Попробуй, не фалернское, я знаю.
На родине Пилата предлагаю
Поднять бокала полусладкий груз
За то, чтоб край, куда ты нас зовёшь,
Напоминал нам эти очертанья!
Ведь там, где все кончаются страданья,
Два евро кофе — это не грабёж.
О Господи, как с внутренних небес
Посмотришь в эти внешние пустыни:
То Цезарь ходит в тоге и гордыне,
То вдруг Помпей на Африку залез.
И только Пётр, подобно Буратине,
Шатается с ключом наперевес.
Его задача — сохранить процесс
И помирить Бернини с Борромини.
Взгляни со всех сторон на этот парк —
Он так прекрасен, что твои вассалы —
Матфей, Лука, Иван и даже Марк,
Гораздо больше б о тебе писали
В тени его деревьев. Ну а так —
Под куполом, как добрые пилоты,
Любуются на набожных зевак,
А это отвлекает от работы.
О Господи, молю, взгляни на сей
Фонтан: вода ломается и гнётся
Бездонно, тщетно. Сердце признаётся
В любви обоим — мрамору и ей.
Послы стихий переплетают пальцы,
Родник перерастает в акведук,
Нептун танцует барыню без брюк,
Тритоновы позвякивают яйца.
Се музыка для парочки гнедых,
Не колокол, а чистый колокольчик!
Ты видишь — нет на них Габбано с Дольче,
Да, в общем, и Труссарди нет на них.
Каррарский дух, вода, резные пони,
Журчит альков, и льётся простыня.
И пусть там вечно кто-то ждёт меня,
Пока монета падает с ладони.
Александру Кабанову
Неторопливый город на реке,
Где и река не очень тороплива,
Покоится в наркозе после пива
С наколотой русалкой на руке.
Как генерал, поверженный в жару,
Сдав поле боя комариной лапке,
Обритый в нолик и обутый в тапки,
Лежит под небом город-сухофрукт.
И плещутся в гербе два якоря —
Два пескаря в ведра глубокой глотке.
Пока не жарко, зарифмуй мне водки,
Чтоб знал, что пескарей ловил не зря.
Пойди, сорви мне рифму на баштан,
Пусть вор не спит арбузными ночами,
И падающий замертво каштан
Облает моська в адовой печали.
И стрекоза, летая над ставком,
Две зенки — кубистические фрески —
Скосит на нас. И лещ натянет леску,
Узнав о близкой связи с рыбаком.
в стране суоми где всё есть кроме кривых берёз
где не догонит в разгар сезона медвежий чёс
где лес в разрезе как мегаполис а выйдешь из
ни новостроек ни гей-парадов ни антреприз
их брат фонетик болото хвалит что твой кулик
во рту единый двойной резиной язык заик
и речь зубцами кардиограммы то r то q
и даже щука берёт два раза по чесноку
где что ни дождик то выше дети и хуже клёв
и про контакты блесны и щуки тут свой крылов
расскажет басню а может песню споёт садко
что падший ангел как мяч для гольфа летит легко
борцы суоми страдают с нами в одном купе
у них молчанье не только злато но ввп
для них мы дети где каждый третий как джигурда
они не любят когда нас много а так всегда
там бабкин братец в двадцатом веке пропал в плену
через столетье я дочку, сына ещё жену
привёз к озёрам и местный август земли черней
дождя наручник молниеносно на десять дней
надел и точка и электричка и в ней родня
и как яичко сверкает боинг при свете дня
прощай суоми где всё есть кроме кривых берёз
я ничего из тебя не вывез но что-то ввёз
Народ любит Кейко. Кейко любит отца.
Так пишут заборы. Этим текстам не до свинца.
Отец, победивший когда-то у Варгаса Льосы,
На киче теперь.
Она носит ему по субботам сладкие папиросы.
Деревня Чинча — гордость всего Перу!
Там кошки сбежались не то чтобы ко двору,
Но кошачий бог жаждет мести, когтей и крови.
У паствы — жрецы.
У жрецов — рецепты, как паству правильно приготовить.
«Кто пойдёт по дороге к Солнцу, тому землю не обойти», —
Так сказал один светофор из оставшихся на пути.
Красный, жёлтый, зелёный — кондор, пума, змея.
И ответило эхо: «Кто же, если не я, не я...»
Не скачи, викунья, под ритм галопа
К бухте с профилем конкистадора из ZZ-топа.
Там, в его бороде, пингвин со своей пингвинкой
Рвут на части анчоус, словно испанцы инков.
Поскачи, викунья, далёко в горы,
В Кордильеры, по самые помидоры,
Чтоб от Наска до Куско являлась муза
Всем, кто любит чёрную кукурузу!
«Изменившийся мир до соплей не чуток», —
Рёк девятый Инка наш, Пачакутек.
Так скачи, ибо знают следы викуньи,
Что с любовью делает полнолунье.
Не спасёт от слёз никакая дамба,
Потому что Эрос влюбчив, Танатос — влипчив,
Потому что если выпить на Урубамбе,
То накуриться лучше на Мачу-Пикчу.
Потому что редкая птица здесь залетит в музей,
И доползёт до обрыва змея дорожного знака.
Но об этом знает только пара моих друзей
Да ещё утки озера Титикака.
Говорят, что на дне Титикаки
лежат под корягой в грязи накопления инков.
Корягу же ту охраняют подводные гопники
с лицами рыб и в форелевых шляпах.
У рыб этих адовый прикус
и зубы шевелятся только на грех и на запах,
И если ты дайвер-молчун,
а не Шлиман тщеславный, то тихой икринкой
Плыви себе прочь, о везунчик, сверкая седою подмышкой,
А рыбы проводят тебя до причала
и в губы дадут поперечную флейту
На память о встрече с холодной и липкой кончиной.
И будешь пиликать на ней ты,
Играя судьбе «Аллилуйя» и припоминая
с ознобом эти короткие стрижки
И плавники накладные.
Плыви себе далее, червь водолазный!
Ибо не может же быть достояньем твоим
достоянье истории древней.
Нечего знать, сколько мыслей казнил сей топор,
благородных и грязных.
Нечего думать, вставлялся ли ранее
посох сей царственный в попу царевне.
Говорят, что по дну Титикаки
во рту с узелковым письмом ходит тень Атауальпы,
С гарротой на шее,
с корзиной заплечной, где шляпками кверху
лежат, как маслята, испанские скальпы.
И Атауальпа целует форелей
и уткам почтовым приказ отдаёт
лететь косяком к Эквадору —
Там и тростник помоложе,
и кокаин подешевле, и шелковистые ламы
гнездятся в подсолнечных норах.
Говорят, что по дну Титикаки
можно выйти туннелем в Инков Затерянный Город.
Он разветвлён осьминожно, и первая ноженька в Куско,
Вторая и третья сладко покоятся в граде Писак,
на вершине горы с элементом летального спуска,
Четвёртая с пятой в джунглевой сельве
навечно сплелась хитроватым фольклорным узором,
Шестая легла в Мачу-Пикчу, седьмая поехала в Кито,
И лишь нахожденье восьмой
для духовных исканий закрыто.
И на вопрос столовертца:
«Где же она, где желанная истина, скрытая мглой?»
Атауальпа, смеясь, средний палец десницы подъемлет
и так говорит: «Глубоко под землёй!»
Говорят, что на дне Титикаки живут популярные боги
и там уживаются тяжко.
У девы-богини есть масса претензий к богине залёта,
У бога измены от внешности идола брака
лишь приступ тошноты,
И богу-лентяю нисколько не свыкнуться
с богом-трудяжкой.
Смешные дурацкие идолы. Нет им покоя.
Всё ссорятся снова и снова.
Один Атауальпа лишь ходит меж них,
то молитву прочтёт, то поставит им вдруг Башлачёва.
И бывший небесный, а ныне подводный,
но всё-таки сводный хор песни и стона
Поёт «Влажный блеск наших глаз»
под вращенье кассетного магнитофона.
Говорят, что на дно Титикаки летят умирать
антикварные спутники и отсыревшие звёзды.
И в миг их паденья кондоров стая
становится в ромб и старательно делает бочку,
И от такого «adios» размягчаются горы,
и плачет растроганный воздух,
И кто-то прекрасный и сильный
рождается в тонкой сорочке.
Изучали визу под лупой
И зрачкам не могли поверить.
Фотография смотрит глупо.
Им бы мысли мои отксерить.
Клок дождя — хоть с облезлой тучи.
В Пума-Пунку дождей руины.
Скажем гордо с небесной кручи:
Здравствуй, родина кокаина!
Мы пришли к тебе с мирной целью —
Переспать одну ночь в Ла-Пасе.
Богородица над ущельем,
Словно грешница на матрасе.
И в Эль Альто, в дворцах сусальных,
Замурованные вживую,
Души люмпенов привокзальных
Стонут песенку хоровую.
В этом воздухе спёртом, мглистом
Слишком много небесной кары.
Я не стану контрабандистом
И не буду здесь Че Геварой.
Ночь в Ла-Пасе. Со мной Вергилий.
Всё же плохо в аду без друга.
Чтобы сильно не обессилить,
Мы по номеру ходим кругом.
Боливийское небо близко,
Как аквариум для пираний,
И хрустит позвоночным диском,
Приосанясь, луна в сутане.
Мы грешить начинали с гнева
И закончили, унывая.
Боливийское небо — невод,
И луна в нём ещё живая.
Ранним утром, в лучах рентгена,
На досмотре нам будет легче.
По костям воскресать из тлена
Будет образ наш человечий.
От цветка до цветка и дальше,
Словно бабочки-нимфалиды,
Мы помчимся в плебейском марше,
Где гудят океан с торсидой.
Вот и утро задело лица...
Есть родней города и страны,
Но Ла-Пас будет чаще сниться,
Чем путаны Копакабаны.
Солнце восходит над Корковадо,
Яхты плывут при попутном ветре,
Тучи бразильские слаще ваты.
Бога мастырили геометры.
Бог занимается физзарядкой,
Руки под градусом девяносто.
Даже душа убегает в пятки,
Если он, правда, такого роста.
Все кругосветки и небосводки
Тащатся к сыну из Палестины.
Кисти его — две подводных лодки
И голова, как морская мина.
Вере не спрятаться от гипербол —
Риза, и та в атлантичных волнах.
Царствию Божию этот герб бы,
И доказательство будет полным.
Трудно быть Богом на солнцепёке.
Спутаешь праведный труд с сиестой —
Кровь растворится в лимонном соке,
Плоть перейдёт в дрожжевое тесто.
Мысли мои — бабл-гамья жвачка,
Хочется к волнам залечь под мышку.
От кайпириньи до скорой спячки —
Пара стаканов, одна отрыжка.
Вверх да по склону ползёт трамвайчик,
Приумножая голгофий образ.
Знает любой христианский зайчик —
Много труднее быть Богом добрым.
Я возвращаюсь в Копакабану,
Где проститутки сидят в засаде.
Вечер со вкусом небесной манны.
Солнце заходит над Корковадо.
Хорошо, если кокой засеять поле,
Чтоб весной взошёл молодой Гарринча
И кривою ножкою-невидимкой
Показал бы всем, где зимуют крабы!
И ходил Пеле по земной юдоли
И, склоняя время до слова «нынче»,
Всё старел с кофейным зерном в обнимку,
То торгуясь с туркою, то с арабом.
Хорошо, когда мяч от природы круглый!
Эта божья радость не всем доступна...
А в раздольном поле без буераков,
Ох, народ, искусен же твой сыночек!
Просто знание тела покруче Гугла,
Да и мышцы, если взять совокупно,
Все на тонком нерве. Иди, гуляка!
Закрути по ветру сухой листочек.
Хорошо, что трибуны полны торсидой —
И друзья по детству, и просто люди,
И, рукою лёгкой сорвав бикини,
Не одна рассупонилась bunda grande.
И, пока плывут от богов флюиды
(Ибо лишь они понимают в чуде),
Об Отчизне мысли да о чужбине:
Не они волшебники. Мы мутанты.
В далёком краю, где Кинг-Конги играют в пинг-понг,
Все реки текут и сливаются в реку Меконг.
Там в русло вселившийся бес от души веселил
И дельту рассвет, как консервную банку, открыл.
Ну что же так долго мы едем на реку Меконг?
Уже и звонок прозвенел, и покаялся гонг,
И солнечных игл всё длиннее и глубже стежок,
Ан нет — не видать бережёный реки бережок.
И видел я сон: во вьетнамках и рваной джинсе
По глади воды, как по взлётной шагал полосе,
Неистовый Дант. Тут я ожил и влаги взалкал.
О Санта Мария, прости, я козлёночком стал!
Молчи, азиатская Лета, забудь обо мне!
Твои шоколадные воды и рыбы в броне
Проносятся мимо. И мы друг для друга флэшбэк —
Снотворная речка и спящий на ней человек.
1
От Пномпеня до Сайгона,
От межи и до межи
Режут кобру на вагоны
Азиатские ножи.
Водка крови, бритва перца,
Огнедышащее сердце
Бьётся-бьётся на зубах,
Пот идёт из-под рубах.
На еду я дую-дую
И крещу, глотая страх,
И личинку молодую,
И кузнечика в летах.
От Сайгона до Пномпеня
Всё живое на измене.
Рвут их с морды до хвоста
Теплокровные перста.
А жуки-то-носороги
По жаровне босиком!
Нет короче той дороги,
Чем дорога с огоньком!
Чёрно-белые, цветные,
И тела их наживные,
Всё — от сущностей до форм —
Всё пошло на общий корм.
2
Бремя лет — не та поклажа,
Что другой бы кто понёс.
Камбоджийского массажа
Я слуга и верный пёс!
Шаг неслышный, взгляд смиренный
На мешок с костями бренный —
Что-то есть у этих лиц
От купейных проводниц.
Это сказано в науке
И в искусстве, может быть,
Что чужие могут руки
На полезное давить!
Пятку венчиком согнула,
Ногу в трубочку свернула.
И, как литерный состав,
За суставом шёл сустав.
Позвоночник за плечами
Запивал одним глотком
Хлопья нервных окончаний
Сухожильным молоком.
Слабли удила и вожжи,
На столе горела кожа,
Всё текло, лишь глаз белок
Упирался в потолок...
3
Вишну был на позитиве,
Как и свойственно богам,
И увидел в объективе —
Люди строят город-храм!
Он вздохнул, раздвинул тучи,
Чакру пальцем почесал,
И тогда, на всякий случай,
Аватар менять не стал.
То ли стройка, то ль вязанье
Ловкой спицей по земле, —
Жизнь замкнув на созиданье,
Божье греется реле.
Я хожу и вижу тени
То прорабов, то рабов.
Сделан Бог из превращений
Колыбелек и гробов.
С ним на первое свиданье
Маску смерти не забудь.
Сделан Бог из состраданья
И песчаника чуть-чуть.
Время тут не виновато,
Время ходит по часам.
Рвутся шишки Ангкор-Вата
К новогодним небесам!
Я считаю — это благо,
Я гадаю до сих пор:
Камень, ножницы, бумага —
Получается Ангкор!
4
ОШИБКА АЛЬБАТРОСА
Хороша морская юшка
На планете, на плите!
И волна летит, как стружка,
В небывалой красоте!
И в прозрачной лёгкой робе,
Беспокойный и густой,
Ветер в пенистом сугробе
Гонит волны на постой.
Аметистовый тот кипень
Балагурен и бугрист.
Он, конечно, будет выпит,
Даже если аметист!
Одесную и ошую
Небо бледной белизны
Терпит солнца поцелуи
И пощёчины волны.
Сильно воинство Христово —
Что не тучка, то качок!
Россыпь плова голубого,
Солнца пламенный лучок!
И волны волненье в норме,
И никто не просит S.O.S.
Вдруг с молитвами о шторме
Входит чёрный альбатрос:
«Доставай-ка, смерть-злодейка,
Из-за пазухи ножи!
Океан на волны-стейки
Как ты режешь, покажи!
Покажи, как с диким страхом
Первобытным бросит в дрожь
Всё живое! Лёгким взмахом
Покажи, как ты убьёшь!
Вскипяти огнём шурпу!
Покажи морским скитальцам,
Как ты крейсер между пальцев
Давишь, будто скорлупу.
Давишь, будто виноград,
Мякоть плоти зубом точным.
Тело грешника порочно
И непрочно, говорят.
Умерщвляй, руби, круши!
Пусть под нами и над нами
Ходят волны валунами,
Бьёт цунами от души!
Пасть холодная твоя
С пеной лезет целоваться.
Видишь, как тебя боятся!
Все боятся. Но не я!
Ведь от клюва до хвоста
Я крылат, а ты бескрыла.
И сегодня ты не та,
Что сведёт меня в могилу.
Можешь всю земную твердь
Утопить в морском рассоле.
Одинаково до боли
Мне смешны и Бог и смерть.
Как на небо ни взгляну,
Не могу сдержать улыбки!
Я хочу, златые рыбки,
Чтобы всё пошло ко дну!»
Так орал он наяву
Либеральные куплеты,
Разрывая не по шву
Всю гармонию планеты.
То ли плоская Земля,
То ли робок стихотворец,
Но до вышнего Кремля
Достучался богоборец.
В кучевых прозрачных шубах
Пара туч сомкнулась в губы,
И пернатому уму
Стало слышно: «Почему?»
НЕБО:
«Почему ты так стремишься
В бездны гибельную муть?
Неужели твои мышцы
Могут ветер разогнуть?
Где Морфей — души отрада?
Где покой ты растерял?
Знай, в девятом круге ада
Ждёт тебя девятый вал!»
АЛЬБАТРОС:
«Что ж ты мне грозишь, Создатель,
Если твой крылатый раб
Не убийца, не предатель
И в крови ни разу лап
Не смочил? Я просто птица!
Я творение твоё.
Иль в небесной колеснице
Дух святой несёт копьё?
Иль слова выходят боком?
Иль корява моя страсть?
Неужели жить под Богом
То же, что пред Богом пасть?
Я не вошь и не комаха!
Мне знамение дано!
Мне достаточно лишь взмаха,
Чтобы ты упал на дно!
Много шторма не бывает,
Накупаешься сполна!
И до неба долетает
Вавилонская волна!»
НЕБО:
«Успокойся, чёрный дурень.
Твой язык — твоя тюрьма.
Дал тебе я радость бури,
Но не дал тебе ума.
Шёл дорогой полнолуний
И зашёл так далеко...
Будет легче выйти шхуне
Сквозь игольное ушко,
Чем тебе, расстрига-ангел,
Падший на передовой,
Пролететь, как бумерангу,
У меня над головой.
Разве дал тебе я крылья,
Чтоб о смерти рассуждать?
Что, прививок от насилья
Вам не делали опять?
Нет... зрачок во влажном гневе,
Воля страстью затмлена...
Ты был горд ещё во чреве.
А война, ну что война...»
Тут мужик на берег вышел,
Взял ружьё, достал свинец,
Сплюнул, сердца стук услышал...
Вот и сказочке конец.
P. S.
Змейкой тянется экватор.
Я сижу у ночника.
Знает только вентилятор,
Как работать в отпуска.
5
Две недели на курорте
Овощное бытиё
Давит мыслью о комфорте
На сознание моё.
Вот уехал далеко я,
Где ни снега, ни медуз,
А спроси душа покоя —
Принесут взамен арбуз,
И гуление восхода,
И мычание коров
Из гортани парохода,
И капустный ряд голов
На солёной грядке моря.
Лень, вообще — большое горе
Для отечественных душ!
Христианский сын и муж
Никогда не слыл трудяжкой,
Хоть и в меру был ленив,
Предпочтя работе тяжкой
Перекур и перерыв.
«Лень — есть мрак и неизвестность,
Перспективы никакой», —
Поучает неба бездна
То с укором, то с тоской.
Мы на это так ответим,
Глядя Господу в глаза:
«Тятя, тятя, Ваши дети
Отпускают тормоза!»
Потому занять туристу
Здесь себя немудрено —
Вот пивные сумоисты
Вяло мечут домино.
Вот погонщики на кайтах
Снова чинят парашют
В гидрошортах, в гидропайтах,
Дети ветреных минут.
Вот мадам себе на выю
Примеряет жемчуга.
Хорошо, что есть в России
Мода ездить на юга!
6
Я горю и прозябаю,
Зябко пальцу и бедру.
Книжку кротости листаю
В погорелую жару.
Кожа замерла в испуге.
Ой, вы, вольтовые дуги,
Пробегайте сквозь меня!
Нет мне боли без огня.
Как цветущий куст бегоний,
Замурованный в кровать,
Шкурка корчится, и стонет,
И желает унывать.
Я лежу в бреду зыбучем,
Вентилятор мой раскручен,
Как медийная звезда,
Говорю страданью: «да!»
И встречаю хлебом-солью:
«Да, страданье, заходи!
Идиота жгучей болью
Образумь и устыди!»
Я бы змейкою беспалой
Скинул жареный кондом.
Всё ж от жадности немалой
Загорелся Плюшкин дом...
И пешком по мне гуляют
Чёрной ваты облака,
И кефир на крыльях тает,
И кровать невелика.
Уголёк я, меланхолик,
Стоеросовый Икар.
Можно съесть меня без соли —
Или с соусом тартар...
мальчик с пальчик мизинчик гаврош
фортепьяница и чародей
покажи мне как лезут из кож
лошадиные крупы б...й
и чулок не вмещает ноги
да и кожа почти апельсин
это чёрных деревьев шаги
тополей и булонских осин
это танец чахоточных блох
от парижа и до сан-тропе
это арка раздвинутых ног
так похожа на русскую «п»
я рисую а значит люблю
ла гулю объясняет лотрек
мир нетленок рождает не тлю
но ломается он для калек
он то винтик то шпунтик такой
совмещая бордель и гарем
чертит профили бледной рукой
трепоглух и почти трепонем
и в канкана негордом строю
дожигая сигару как мост
на высоком холме как в раю
он стоит во весь рост во весь рост
горделива пигмеева стать
наливайки в креплёном ларьке
но тулуз это значит терять
хоть совсем на другом языке
О Тео, мне сегодня снился сон:
Я шёл через оливковую рощу,
Смотрел на узловатые стволы,
Так страшно расщеплённые природой,
Как будто в одном дереве живут
Две сущности, два разных, непохожих
Создания. Из-под земли растут
Они вдвоём. И ствол у основанья
Их вместе ещё в силах удержать,
Но локоть от земли — и дружба рвётся.
И вот уже они две страшных ведьмы
В сиамском единении корней,
Валькирьи, оседлавшие случайно
Одну и ту же лошадь. Я стволы,
Как кисточкой, поглаживал ладонью,
И все пять пальцев говорили мне:
Вся жизнь твоя такая, бедный Винсент.
Под узловатой грубою корою
Бог весть что скрыто. Мякоти олив
Когда ещё дождёшься. Разве летом.
И сердце разрывают на куски
Две первобытных силы. Два огня
Твой ум и чувства превращают в пепел.
Оливкового масла божий дар
Шкворчит на сумасшедшей сковородке,
Как адов грешник. А к чему я это...
О добрый Тео, у меня опять
Закончились все краски, холст и деньги.
Но ты же знаешь, я уже давно
Пишу без предварительных разметок.
И я могу портрет твой написать
Быстрее, чем ты справишься с омлетом.
Здесь светит солнце. Дыркой в небесах
Считали его мэтры эллинизма.
Отверстие, похоже, пулевое
(Была охота Зевсу пошмалять).
Через него мне виден свет вселенной.
Я здесь, как гномон в солнечных часах,
Короткий поводок короткой тени
И в поле воин. Неба злая нежность
Давно закрыла голубую дверь
И смотрит через солнечный глазок
На холст. Как бы там ни было, мой Тео
(Пусть мудрствуют учёные мужи),
Расход всех красок был рассчитан точно.
Всех. Но не жёлтой... Экая напасть...
Так много наше солнце освещает,
Особенно здесь, в Арле. И текут,
Струясь, протуберанцы, упираясь
То в ровную поверхность, то в кривую.
И как, скажи, мне это написать?
Пока оно горит, всё будет вечным,
Особенно подсолнухи. Пока
Оно горит, я буду только сеять!
Я буду жить! А жнец пусть подождёт.
Пока оно горит, мне нужен жёлтый.
Пришли его мне, Тео, поскорей!
Гоген не едет. Может быть, случайно
Его обидел я. А может быть,
Он занят. Я не знаю. В жёлтом доме
Не продают билеты на Таити.
Поэтому сбежал он. Трус. Гордец.
И жёлтый цвет его мне неприятен.
Дней бесполезных бесконечный спор,
Чем Рафаэль был лучше Монтичелли.
Ему всё чуждо — что моя палитра,
Что мой мазок, что мир вокруг меня...
И деньги, и абсент, и мастерская,
И девушки поломанной судьбы —
Всё было общим. И на мой вопрос
«Какие ваши творческие планы?»
Он развернулся и сбежал навек.
Трусливый мальчик. Испугался бритвы.
Передавай приветы от меня
Сезанну, Писсарро, Сёра, Лотреку,
Бернару, Гийомену и Моне.
Танги большой привет! Скажи, чтоб краски
Хорошие отныне продавал,
А то мой жёлтый станет скоро блекнуть.
Скажи Гаше, про простоту и сложность
Я понял всё. И больше не болею.
Делакруа с Домье пусть будут здравы,
И Рубенсу с Рембрандтом мой поклон!
И Дюреру шалом, и Караваджо,
И Брейгелям почтение во всём!
Ещё пусть будут счастливы Гольбейны!
Вермееру мой пламенный привет!!
И с кисточкой Эль Греко и Джорджоне!!!
Буонаротти от меня целуй!!!!
А Леонардо здравия желаю!!!!!
И Джотто с Боттичелли жму ладонь!!!!!!
Всех, кто до нас, и всех, кто будет после,
Уже не вспомнить, вышибло мозги...
Да бог с ним, с ухом, не печалься, Тео.
Художнику лишь сердце и глаза
Нужны для дела. И немного руки,
Верней одна. И если мне идти
Дорогой уменьшения соблазнов,
Другую можно тоже отрубить.
Ты помнишь чёрный рудниковый край,
Где я миссионерствовал? Ты помнишь,
Как добывали уголь в Боринаже?
Был взрыв на шахте. Двадцать или тридцать
Душ полегло. И юный углекоп,
Полуживой, был поднят из забоя
С оторванной рукой, сгоревшей кожей,
Но перевязывать никто тогда
Его не стал. Сказали: богу душу
И так отдаст. Лишь тратить зря бинты.
Я взял его и выходил! О Тео,
Никто из нас не должен уповать
На божью милость! Всё в обеих наших
Руках, глазах, ушах. И даже если
Непарным стал когда-то парный орган,
Привыкнешь ко всему. А бога нет.
Давайте помолчим на бирюзовом фоне,
Где персики лежат, как старцы на иконе,
А он стоит один, как липа в межсезонье.
Давайте помолчим. Замажем рот ладонью.
Он кожу рвёт на холст, и вздрагивают поры,
Пока мистралем кисть облизывает горы.
И улетает жизнь за журавлиным клином,
И подрастает сын, и станет Арлекином.
Внутри хамелеон, то грубый, то потешный.
То злая киноварь, то кобальт безутешный,
То пламенный кармин, то изумруд в железе,
То провансальских трав зелёный Веронезе.
Округлости вокруг и ни одной полоски,
И улетают дней этюды и наброски.
Палитра не поёт, мазок не прилипает.
На тысячном часу модели засыпают.
А этот всё идёт вслепую по сетчатке,
Купальщицы лежат, как белые перчатки.
И выпадает снег, как посох или грыжа,
И редкая морковь не покорит Парижа.
А этот всё идёт. Деревья и кувшины —
Лишь одному ему понятные вершины.
На тихой Ботрейи, где Моррисон с Бодлером,
Он проклятый поэт тарелки и фужера.
Мир не ловил его ни неводом, ни бреднем,
Поэтому пришёл он к финишу последним.
В могильном закутке триумф волнистых линий.
Сюда он нёс свой крест из тополей и пиний.
Давайте помолчим, пока течёт олифа,
И вспомним о судьбе лохматого Сизифа.
И сколько с той горы скатилось вниз полотен...
Теперь он выше гор и дух его бесплотен.
... и было все так далеко, так близко,
Когда страна носила декольте,
Когда Иуда был простым статистом
В одном ершалаимском варьете.
На диком пляже, в обществе пиитов
Мои когорты выли от бескровья,
И тминный дух в подмышках Афродиты
Командовал парадом и любовью.
Дозорный ветер шастал по нирване
И строил кипарисы на поверку,
Вдоль моря разбредались христиане,
И леший падал носом в табакерку.
Следы дождя зализывала губка,
Во глубине красивых, страшных пагод
Шел некто, и китайская голубка
Всенощно ворковала у оврага.
Я пил мускат. Хранил немало басен
Мой белый мозг, фильтрующий табу.
Я знал всегда - глагол огнеопасен,
Тем более, так было, есть и бу.
Поскольку мы на суше все – кащеи,
Эх, поплескаюсь в море-океане.
Судьба не обернется кривошеей
И не захнычет иволгой в гортани.
Прими меня, даосская тропа, -
Здесь и теперь нимфеточьи ключицы
Кружатся у цветочного шипа,
И я шепчу им: «вени, види, вици».
Я, нижеподписавшийся чернилом,
Родившийся в ноябрьские календы,
Гляжу с тоской, как воду портят вилы
И мелодраму портят хэппи-энды.
За окнами не плесень и не осень,
Когда б домой не ехал, то пил чай бы
С тобой на кухне, с пеплом на подносе.
В твоих руках цветы и черный Байбл.
Здесь все не то - лицо к лицу и ближе,
Смерть не в конце и слово не в начале,
Чем тише волны в августе, тем ниже
В апреле ватерлиния печали.
Плыви, моя пасхальная Венера,
Пляши, моя любовь на Ундервуде,
Дыши, моялюбовь. Dum spiro, spero,
Что все пройдет и ничего не будет.
Мой дядя, самых правильных традиций,
Когда не в шутку выломал прицел,
Он распростился с мыслью «застрелиться»,
Но уважать себя заставить не сумел.
Его печаль текла по Волге-Волге
На первобытный остров Чунга-Чанга,
Ему хотелось в море, и надолго,
Но в море не уснуть без акваланга.
И вниз по венке, выправив укольчик,
Пополз челнок к воротам парадиза.
Ах, время, деревянный колокольчик,
Тебе ли не любить его капризов?
Мой дядя, чтоб ему не пусто было,
Оставил след в искусстве расставаний.
Судьба секирой семечку делила,
Он кушал и не мог сдержать рыданий.
О чем грустит он, одинокий гоблин?
По ком звонят его колокола?
Он нас любил, как Видоплясов - вопли.
Или сильней? За краешек стола
Присев и обмакнув перо в чернилах,
Писал домой, и, выведя вначале:
«Я снова жив», он был уже не в силах
В конце письма поставить «генацвале».
У Бога парусиновые туфли,
Ореховая шляпа и мундир,
И небеса, затертые до дыр,
Ласкают нафталиновую рухлядь
Земных сокровищ, старых и немых,
Из чьей-то жизни, видимо, счастливой.
И тени пробегают торопливо,
Отбросив тяжесть чувственных вериг,
По переулкам старости и скуки.
И дождь идет, но мимо вас, и с ним
Проходит, пожимая ваши руки,
Та, для которой так необходим
Ваш теплый взгляд и нежность вашей кожи.
С трамвайных покачнувшихся подножек
Соскакивает солнце на ладонь
И улетает в полутемный улей.
Душа моя пустынная, не тронь
Моих висков ни сединой, ни пулей.
Дорогая, мне снилось, как будто я вышел
На знакомую улицу. Было не поздно,
Плакал август, кагор задыхался подмышкой
И вороны садились на тёплые звёзды.
Дорогая, мне снилось, что все уже снилось,
Что уже - не сегодня, а жизнь - бесконечна,
И пшеницею тело мое колосилось,
Отпевая свой возраст в объятьях аптечных.
Поелику любовь не взаправду, а только
Карамельный стоп-кадр, оголтелая точка,
Мы сойдемся на том, что права оболочка
Как обычно, но радости в этом нисколько.
Дорогая, мне снилось - в плену кашемира
Я гуляю один, выдыхая двуокись.
Ровен час - нас отыщет зрачок ювелира,
Впереди нас - не горы, и между - не пропасть.
Апрель грустит, снимая кожуру
С возлюбленных сердец, чья мякоть слаще меда.
Ласкает плечи старого комода
Безмолвие. Лень тянется к перу,
Не отыскав уступчивей предмета.
Пустынна ночь и нет спокойней ветра,
Чем ветер в голове. Бреду, вдыхая хмель
Земного золотистого бутона,
Туда, где головы чугунные чертей
Глядят на карту мира отрешенно
И призрачную чертит параллель
Рука слепого геометра.
Приветствую тебя, край гелиотропических растений,
Скамеек крашеных, турецких бань, озер и рыжих фонарей.
Мне скучно без тебя. Оставь хоть тень свою тогда, из лени
Отбрось ее на зеркало реки, перепугай всех тамошних рыбёшек,
Прилипни к солнцу, закажи мне место под, избавь от наводнений.
Сегодня ночью я твой жрец и патриот, сегодня я ухожен,
Я чист и стилен и на мне сегодня фрак, сорочка-белизна,
Запонок перламутровые капли, облиты лунным маслом башмаки
И волос, стало быть, к волосику; черты лица,
Округлости его, морщины, роговичный блеск и кольца нимба
Пластмассового - чудится подросток в девятнадцать возле бляди
В аквамариновых серьгах. Она лакает «Кок Тебе ль»,
Мяукает о женской дружбе, о Сапфо, о нимфах, прелестях греха,
Гнет позвоночник, смотрит, не моргая, ладошкой потирает у виска.
Во рту - ментол, в ногах - кленовый пуделёк, внутри - контрацептивы.
Он, то есть я, недвижен в позе ниц, коленки на полу, ресницы
В прищуре глаз немного под углом к горизонтали моря.
Теперь пейзаж - соломенные крыши прибрежных домиков, двуногие тела
В безумных поисках друг друга. На песке - плоть высохшей медузы, в отдаленьи -
Три странных призрака - Папаша, Сын и
Женщина почти - почти наполовину - и одета в
Пурпурно-каменную тогу - то ли это есть дух святой, кормилица, паломник от тела
К телу, то ли это та самая - та дама без камелий, родившая ушами сорванца.
Кругом полно воды, кругами на воде заканчивает пляжный астероид
Простую биографию полета - кусочек гальки, часть материка,
Подброшена в эолово пространство рукой - нет - ручкой бледной, малокровной,
Параболическая птица бытия. С прибрежных скал
Палят из пушек, чуден гром победы. На энный год осады город взят.
Спасибо всем, почившим - особливо. Прими вас море радостной волной!
Я, стало быть, спасен, и буду охрустален в ближайшую минуту на песке
Солоноватым, жидким, радостным забвеньем.
Зови курляндских принцев, благословлю их сущими перстами.
Светотень склонилась к основанию фигуры,
Запечатлелась кинематичность времени во взгляде
Обдолбанной лягушки-пучеглазки.
Ее не любит жабий Дон-Гуан. Она, зеленая, безумствует, страдает -
Холоднокровная - страдает лихорадкой, - есть в этом что-то зыбкое,
Больное, прыщавое, как кожа Пубертата.
Курляндия! На дне морском мне легче -
Я жаброносец, я хвостат и скользок,
Я панцирен, чешуйчат, быстротел.
Не каждый скальпель способен взять меня -
Лишь меч Гермеса. Но им в воде удобно ли
Махать?
В квартире полдень. Чахлые деревья
За окнами, включен стеклянный глаз
С изображеньем красок карнавала
На улицах какой-то из столиц.
Мой чай остыл, и сигарета тлеет
У фильтра, по ту сторону лица
Как трудно расставаться с обладаньем
Чего-то большего, чем просто бытие
С его унылой службою по найму,
Тогда как весел сладостный обман
Себя как вещи. Лень неторопливо
Ползет по дому в поисках меня,
Я прячусь за листами фолианта,
Штудируя кого-то из людей,
Чьи мысли, впрочем, так же безнадежны,
Как эта лень. Я собираю вещи,
Влезаю в поезд и спешу к своей
Мадонне, чьи небесные черты
Не переносят никакого грима.
Что тебе строчки? Какие-то строчки,
Буковки, фразы, дефисы и точки…
Спелые серьги, кровавые мочки,
Медленно входишь в азарт…
Ямки, ложбинки, леса и пригорки,
Все твое тело от корки до корки,
Вся твоя жизнь от Петрарки до Лорки
Переместилась в поп-арт.
Все твои нити и все твои дуги,
Все твои скерцо, анданте и фуги,
Время аукнулось ревом белуги
И устремилось назад.
Что тебе шепчет июльское лето?
Скрипы уключин и брызг пируэты,
Все тенора, баритоны, фальцеты
Дружно горланят «виват».
Что тебе память? Ни вправо, ни влево -
Только назад, в пубертатное чрево.
Мозг, убаюканный длинным припевом,
Тихо сопит в две ноздри.
Спи, мой малыш, в безымянном кювете.
Пусть же приснится тебе на рассвете
Самый красивый Макдональд-с на свете.
Ты на него посмотри,
Молча войди в приоткрытую дверцу,
Там и анданте и фуги и скерцо,
Новые радости юное сердце
Будят, что твой хлороформ.
Все твои шепоты, все твои крики,
Кожный рисуночек в солнечном блике,
Пьяные клерки, веселые фрики,
Жизнь одноразовых форм.
Мы без шипов культивируем розы,
Мы черно-белые будто березы.
Новые дозы. Здоровые дозы
На хромосомы легли.
Бодро бежим по звонку на уколы,
Катится к горлу слеза кока-колы.
Новая школа. Хорошая школа.
Лучшая школа земли.
Младой ковбоец Доширак
Искать на попу приключений
Поехал. Грудь его сомнений
Была полна. Нескучный мак
Рассеял легкую тревогу,
Луна светила в тыщу вольт,
Была пустынною дорога,
И в кобуре ютился кольт.
Жевала лошадь удила,
И ей вообще все было пофиг -
Седок так меток, что гипофиз
Сбивал с турецкого седла
На расстоянии парсека -
Брела неспешною рысцой,
И Бог смотрел на человека
И освещал ему лицо.
Во фляге добрый джин сидел,
В устах дымилася гавана,
Луна, как ножевая рана,
Сочилась из небесных тел,
И упивались духи прерий
Ее смертельной красотой,
Но всадник был не суеверен
И ехал по степи пустой.
И вот, когда на небесах
Зажглись и альфа и центавра,
И ночь была чернее мавра,
И подавали голоса
Одни гиены и шакалы,
До перепутья трёх дорог
Ковбоя лошадь доскакала,
И он не спешиться не мог,
Поскольку он увидел подле
То, что будило интерес
Животный – девушка топлЕсс
Сидела между двух пейотлей.
Ковбой на темя шляпу двинул,
Из горла выпустил струю,
Блестели кактусы, как мины,
И начал призрак речь свою:
«Привет, красивый. Я не скрою –
Тебя успех твой обогнал.
Грифоны пели, что ты стал
На Диком Западе звездою!
Звезде положено гореть!
Коль много у тебя талантов,
На три вопроса мне ответь –
И я твоя без вариантов.
А коли не ответишь ты
Хоть на один – пофантазируй
О том, как ты уйдешь из мира
Во тьму могильной пустоты.
Загадка первая такая:
Он был повсюду чужаком,
И, смерть из рук его лакая,
Враги ложились косяком».
Ковбоец не смутился, нет.
И не помедлил он с ответом,
Произнеся: «Клинт Иствуд это
В кино «За пригоршню монет».
«Ты угадал, прекрасный мачо!
Умерь второй мой аппетит.
И вот тебе еще задача:
Его мелодия летит
Быстрей горячего патрона,
И мчится кондор, величав,
Мотив знакомый услыхав».
Ковбой: «Так это ж Морриконе»!!!
«Да ты удачлив, погляжу,
Но далеко еще до блядок,
И прыть твою я остужу
Своей последней из загадок.
Скажи мне, трепетный ковбой,
Кто этих прерий был поэтом?
Певцом койотов, пистолетов?
Кто предначертан был судьбой
Запечатлеть на кинопленке
Твоей гаваны сизый дым,
Стрельбу в салуне, хонки-тонки?
И шанс быть вечно молодым
Кто дал тебе? В одном флаконе
Кто смерть и музыку смешал»?
Ковбой главою покачал
И молвил: «Сержио Леоне».
Тут дева молча улыбнулась
И разорвала труханы:
«Я – сфинкс, и нет моей вины
В том, что удача повернулась
К тебе обличьем. И теперь
Позволь мне повернуться задом,
Ведь губ срамных тугая дверь
Ужо для пениса отрада».
И путник кожаным мечом
Вошел во влажные пределы,
И не хотело его тело
Остановиться нипочем.
Душили сладостные спазмы,
А он кончал всё и кончал,
И смерть на высоте оргазма
Уже под утро повстречал.
И в ранней дымке бирюзовой
Толкнув ногою хладный труп,
Она сказала: «Ты был глуп,
Хотя и очень образован».
Светило солнце, верный конь
Жевал траву у водопоя,
И вереницы облаков
Шли бесконечною тропою.
А в тихих норках пацюки
Слагали эпос по ковбою,
Как не поладил он с судьбою
И пал от девичьей руки.
Как не воскреснуть в такую жару под всевидящим взглядом?
В кои-то веки Господь нас побаловал теплым раскладом.
Грусть алкогольная, печень-шалунья, мешки под очами,
Что нам всесильные хронос и топос? Мы плачем ночами,
Ловим губами салют и разводим костры Майкрософта.
Вот проезжает старушка с красивой медалью на кофте,
Смотрит на нас, улыбается робко военная нимфа,
Весело ей наблюдать нас в объятиях нового мифа.
Бабушка, бабушка, где оно, лежбище ситхов коварных?
Бабушка, бабушка, вынесли мы из бесед кулуарных
Тайну бессмертия, жизни бессмыслицу, краткую память.
Что нам терять, если время к кресту прикрутило болтами?
Вот и висим на здоровье себе и на зависть потомкам.
Ладно бы боль, лишь бы только страданье не путали с ломкой,
Ладно бы крест, лишь бы нам на лицо не садились букашки.
Жарко здесь, бабушка. Может ты пот нам со лба промокашкой
Вытрешь? А то наши железы за день дают пятилетку.
Бабушка, время идет, но туканят внучки-малолетки.
Им бы махаться с врагом навороченным лазерным бивнем,
Им бы с девчатами чинно гулять под космическим ливнем.
Этим вот мальчикам столик заказан в центре Вселенной,
Этим вот мальчикам все интересно о жизни нетленной.
На CD-аре – войнушки, в душе – Мавзолей, под руками –
Поле некошеных трупов ложится густыми мазками.
Юный джедай обрубил все концы лучезарной секирой,
Звездные войны и то веселей планетарного мира.
Все вытирает пасмурное время:
Твоих мизинцев маленькую сущность,
Твоих волос распущенную львиность
И губ твоих медлительный покой.
Забвение – лирическая жаба,
Далёкая страна анабиоза,
Нам будет, что забыть на этом свете,
Ничто не каплет из души пустой.
Всё меньше снега в месяце апреле,
Всё больше пыли, всё дожди прозрачней,
Короче ночь и слаще витамины,
И сквозняки не чувствуют вины.
Торчит в груди нефритовый осколок,
И голова полным-полна фиалок.
Визиты женщин, как паденья вилок
Из рук моих, предопределены.
Рисую я, судьба разводит краски,
Оттенки их обманчивы и зыбки,
И кто был кем в любовной мясорубке
Написано кистями на костях.
Я бодрствую, точнее, мне не спится,
Я так хочу кому-нибудь продаться.
Стирает все обманчивая память,
Тем паче то, что пишут в новостях.
Понтифик в небо легкою походкой
Пустился, на ходу махнув десницей,
И кардиналы долго горевали,
Пока сжигали перстень рыбака.
Катился день, как тяжкое похмелье,
Струился дым над крышами собора,
Святое место быстро остывало.
Во мгле гробницы тело старика
Прикинулось нетленными мощами.
Вот так вот Бог обманывает время,
Вот так чудит апрельская погода,
Срывая гнёзда с тонких тополей.
Великий пост. Я не ругаюсь матом,
Из окон тянет розовым ипритом,
И кофе с пенкой льётся из машины
Как самодельный комнатный елей.
На клумбе мира я – цветок вчерашний,
Неслышно вянут листьев полукружья,
Луна желтеет в омуте кромешном,
И ангел ей нащупывает пульс.
Красавица проходит мимо кассы,
Я изучаю амплитуду бёдер,
Я понимаю – это неизбежность,
Я понимаю – не остановлюсь.
Вот говорят «вначале было слово».
А может быть, вначале были буквы?
«Б», «О» и «Г». А может быть вначале
Могли быть и предшественники букв?
Но правда где-то в солнечных сплетеньях
Безмолвствует и тихо ждет рассвета,
И эта ночь послушно улетает,
Как улетает из гортани звук.
Календарные вёсны сосульками вниз
Разбиваются больно на мелкие кости,
И в далёком сугробе зарыт эпикриз,
И веселые птички поют на погосте.
В распальцованных лучиках солнце встаёт,
И холодное небо опять повисает
Над моей головой. СВЧ-бутерброд
Ждет в печурке волновой, и кофе спасает
От невиданных снов. Время мелет зерно,
Превращая людей в яровых и озимых.
«Кушай мед и лимон, закаляйся, сынок»,-
Шепчут предки мои, наполняя корзины.
Пробегаю газету ленивым зрачком:
Витамины-убийцы опять на свободе,
Мэри Поппинс в разводе и крутит с качком.
Я спускаюсь в метро при хорошей погоде.
Под землей птица-тройка замедлила бег
И, жуя удила, мне во тьме улыбнулась.
Балалайки, матрёшки, медведи да снег -
Как все это случилось? К чему прикоснулась
Божья длань, когда Он фантазировал Русь?
К первородной снежинке ли? К ветхой ли льдинке?
Но термометры пробуют солнце на вкус
И по градусу копят зиме на поминки.
посвящается А.Б.
Вертиго, люмбаго, ты в жизни моей импетиго,
Красавица купит ремиксы на музыку Грига
И, перебирая лодыжками, в зиму асфальта
Уйдёт торопиться домой. Время делает сальто,
И я возвращаюсь в тупую исходную точку.
Красавица треплет Кинг Конга землистую щёчку,
И это его возбуждает. Она в мини-юбке,
И он без цилиндра, но их телефонные трубки
Пылают от страсти. Она говорит «не волнуйся,
Тебя не убьют, ты лишь только со мной не целуйся».
А он закрывает глаза и в амурной истоме
Срывает с нее мини-юбку. Америка в коме.
А снег всё идет за окошком душевной больницы,
Какие-то птицы летают по небу. Жар-птицы
Наверно. Кому же ещё тут летать в непогоду?
А годы проходят кусками, всё лучшие годы.
Красавица спит, и в душе её пьяно да форте,
Красавице снится, что годы её не испортят
И ей, развалившись в ладони, как в кожаном кресле,
Чудовище мажет лавандой невинные чресла.
Бывает и так. Только ветер все свищет и свищет,
Святой Валентин головы с бодуна не отыщет
И, тихо ругнувшись, устроится в жэке прорабом,
Влюблённый мужик повстречает влюбленную бабу,
Метель за окном приосанится, выглянет солнце,
Друг другу с улыбкой расскажут про жизнь многожёнцы,
И снег засмеётся густым улетающим смехом,
И сердце услышит любовь и ответит ей эхом.
Лук-порей давился грядкой,
Встал картофель на зарядку,
Мальчик спал. И снилось: Ленин
На кремлевских вёз оленях
Фиолетовые ёлки.
Лезь, верблюд, ко мне в иголку
Сквозь коралловое ушко.
Ты придешь ко мне в подушку
Точно сытая фиалка.
Не приснишься – будет жалко.
Мы – Давиды, Соломоны,
Мы – ромашки и пионы,
Наши головы шатает,
Потому что снег не тает.
Что нам делать с нашим эго?
Снег идет. Журчит коллега,
Как родник у лукоморья.
Нам бы самбо с пятиборьем,
Нам бы самбу или румбу,
И мулатку из Лумумбы,
И шатенку из Парижа,
И из Лондона всех рыжих,
И вообще – всех самых лучших …
Так борзеют наши души,
Растекаются по коже -
Прикоснись ко мне, прохожий,
Щекочи меня барсеткой,
Дай снежинке сесть на ветку,
Дай упасть на край карниза -
У нее в кармане виза.
Погранцы зимой камлают,
Жены спят, мухтары лают.
Целый день мочили монстров,
Очень хочется на остров -
Поплывем-позагораем,
Лишь бы был необитаем.
Нет ни зги в кромешном флэте,
В темноте летают эти
С огоньками Гавриилы,
Дуют в трубы, дуют в жилы.
Ум поехал на гастроли
И остался я без роли,
Без руля, без диалога.
Вижу сны и верю в Бога.
Масло. Холст. Зима. Россия.
Кто сказал «шизофрения»?
Акварель. Тетрадный листик.
Участковый пишет «мистик».
Участковый пишет «зомби»,
У меня в руках по бомбе.
Новый Год уже не в моде,
И шато, как призрак, бродит
Меж камней на дне бутылки.
В иностранные затылки
Дышат радостно матрешки,
Мерзнут голуби и кошки,
Мерзнут дети и куранты,
Депутаты и мутанты.
Чешет холод по брусчатке,
И, надев свои перчатки,
И, нахмурив своё тело,
Судия внимает делу
Снега белого в законе,
Снега в белом балахоне,
И пушистого в натуре.
На моей клавиатуре
Все колышется в похмелье.
Эх ты, праздник. Эх, веселье.
На полгода ко сну
Без лукавых на то объяснений.
Одеяло тяну,
Обнимаю пустые колени.
Тенорок соловья
Заскулит под бенгальские свечи.
Здравствуй, юность моя,
Обними эти старые плечи.
Мелочиться на стыд?
Разлагаться на нужные ядра?
Только хитрый пиит
Засмеётся на краешке кадра.
Крыша съедет, и лишь
Неподвижной останется люстра. –
Или снова в Париж
Или так говорил Заратустра.
При свечах не любил,
Чем глупей становился, тем старше.
От бедра не ходил,
От романтики сопли и кашлял.
Ковырял от сохи
Чернозёмы чужих огородов,
Портил рифмой стихи
И баюкал последних уродов.
Милый вырвет чеку,
Зарыдают глазницы от счастья,
Наколю я строку
Хрупкой вилочкой деепричастья.
Вертикалью стекла
Возродятся родные осколки –
Это наши тела
Выпрямляют в тисках кривотолки.
Подбирает такси
И увозит из буднего плена
На счастливой оси
Одинокая вертится сцена —
Это наша любовь
Начинается снова с вокзала,
Это в ретуши бровь
Как увидеть тебя подсказала.
Эпиграф
Я встретил Вас. И к Вам меня
Хромое вывело копытце.
Чем ощутимей узы дня,
Тем ночью легче разлучиться.
Ночь. Переулок. Кошкин дом.
Фонарь. Аптека. Расставанье.
Ты загадаешь мне желанье
И я спрошу тебя: «О чём?»
Спиной к солнцу
Здесь олеандры и жасмин,
К последней точке пируэта
Летит бумажная ракета
И, возвращаясь с именин,
Глаголет слово падший ангел
О красоте её. И с ней
В тени акаций и церквей
Танцует медленное танго.
Знак согласия
Язык мой – враг мой – не соврёт,
Тому свидетель Иегова!
Прости, Марго, за целый год
Я не сказал тебе ни слова.
Полным-полна покоя грудь,
Но череп, видимо, неистов.
Гори, звезда моя, Мефисто,
И освети чего-нибудь.
Телескоп
Весна. Достал чернил и слёг.
Я покидаю Тропик Рака.
Прощай! Рисует арабески
Холодный ноготь зодиака.
Свет оборвался, и всю ночь
В остывшем горле скорпиона
Луна на нёбной занавеске
Качалась, будто метроном.
Будни
Мне остаётся то, что прежде
Ты не привыкла оставлять.
Наверно, проще умирать
Последней капле на одежде,
Чем мне, отпетому тобой
Ещё до твоего рожденья.
Остановившего мгновенье
Обходит время стороной.
Богат и славен Кочубей, Его поля необозримы… (А.С. Пушкин)
Нет-нет, у него не было запоев, что вы…
И вообще, не скажу, чтобы он страдал психосоматически…
(поручик Ржевский)
Всё дальше и глубже, всё глубже и дальше
Кряхтит часовая. В карман генеральши
Соскоб яйцеглиста украдкою тайной
Кладёт подпоручик. Меж линий трамвайных
Идёт, потешаясь скабрезною шуткой.
Своим мозжечком шевелит незабудка,
Его порицая. По рёбрам трапеций
Проходит солдатик, порубленных специй
В портянке храня пакован сокровенный,
И плов бесконечный и уксус мгновенный –
Все будут довольны! Конфорка пылает,
Беременный джоуль в окно улетает.
Солдатик готовит содомскую пищу,
Ругается матом, слюнявит баблище
И на хромосомах калёным железом
Он «fuck» выжигает. По краю пореза
Сочатся кислоты наследственных линий.
Молчит подпоручик. Он смелый и синий.
Он Рюрика с Йориком путает часто
И, скорбь умножая по Экклезиасту,
Мудреет солдатик. В головушке вьюга.
Буравчик – красавчик. По первому кругу
Идёт сквозь толпу некрещёных младенцев.
На бёдрах Харона висит полотенце.
Луна дембельнулась. Грядущее с прошлым
В косичку сплелись. И не кажутся пошлым
Ни предков уклад, ни бравада потомков.
Всё видит Буравчик. По радио громко
Поёт Мефистофель про школьные годы.
Разбитой коленке присутствие йода
Полезно. Разбитому сердцу – иное.
Буравчик вернулся к Харону в каноэ,
Весло опустилось во влажные тверди –
Всего лишь гребок от рожденья до смерти
И наоборот. Так в мозолистом теле
Выходит солдатик из новой шинели
На жабьем меху. Рукава распростёрши,
Буравчик в затылок целует вахтёршу.
Та млеет. Ворует сознание сопор.
Секунда – и он превращается в штопор.
Христос Воскрес! Под скрип пера,
Как существу мужского рода,
Пришла Евгению пора
Состряпать всенощную оду.
О, да! Апрелю в унисон
Что не отвечу – отглаголю.
Я бодрствую, но вещий сон
Меня окутал алкоголем.
Какие сны в том смертном сне? –
Наш город в шапках и простуде.
Час пик. Евгений на верблюде,
И я на в яблоках коне.
Наш тонкий благородный лёд
Не любит здешний крестоносец.
Их бин тореро. Пусть поёт
Кулак на свадьбе переносиц!
Мы по ту сторону кормы…
Смешались в кучу кони, хиппи…
Но будет пир, и стоит выпить
За профилактику чумы!
Я узнал, что я трахался с собственной матерью,
Кроме того, оказывается, я замочил отца.
Повесить бы всех этих прорицателей!
Но, как там говорил Маяковский, - ламца-дрица-ца-ца.
Не хочется в этот день говорить глупостей,
Тем более, свою жизнь я, кажется, прожил не зря,
Но сердце моё превратилось в золу. Прости
Если сделал что-то не так, пока был зряч.
Бедные Фивы! Какой у вас странный царь!
Вы бы, что ли, раньше сделали переворот.
Отравили, зарезали. А теперь как монстра меня пиарь,
Мой запуганный сфинксами и комплексами народ.
Сыновья-придурки всё никак не поделят власть
Меж собой. Генетический мусор, вашу мать!
Хромосома игрек почему-то сразу легла не в масть.
Как же всё-таки больно мне это осознавать.
Антигона милая, ласковая Исмена –
Мои дочери, слава богам, сердечны –
Поводыри по маршрутам мирского тлена.
Я им отец. Ну и чуточку брат, конечно.
Сколько раз видел голой я Иокасту…
И вошло в неё сколько моих любовных струй…
И представить себе не мог! Повяжу, было, утром галстук,
Выпью кофе, подставлю ей щёку под поцелуй,
И бегом на работу. А оно, видишь, как получилось…
Всё же прав был скотина-оракул, дельфийское чмо.
Я смертельно устал. Моё сердце до папируса истончилось,
На глазницах рубцы и на имени вспухло клеймо.
Ночь сдирает кожу с лица судьбы.
Отраженье луны в реке отражает её «вчера».
Слепота – это когда по реке плывут гробы,
А ты смотришь, и думаешь, что плывут катера.
А утки уже летят высоко…
Гуляет по нервам Хичкок молодой,
Смиренно Аксинья идёт за водой,
Под вечер слетаются гуси на кастинг,
Кровавый закат в эбонитовой пасти.
Есть шанс защититься. Он равен нулю.
Блондинка сама не полезет в петлю.
Ей нужен помощник. Студент ли заочник.
Как нежный сухарик хрустит позвоночник.
Не знают подруги, не ведает муж.
Убийца с ножом пробирается в душ.
На плёнке – мелькание кафельной плитки.
В болоте её окружают улитки.
У нас неприятности – с пулей в башке
Приличный мужчина в одном сапожке
Лежит неподвижно с засвеченным взором
Под насыпью старого technicolor-a.
Attention!!! Хичкок куролесит вовсю!!!
Что ясно ежу, непонятно лосю,
Но мокнут у дам и господ шаровары.
Хичкок торжествует. Ему на сигару
Садятся павлины и падают вниз.
Нам кисточкой страх нарисует карниз,
С которого мы непременно сорвёмся.
Мы падаем – плачем. Летим – и смеёмся.
Сбежал колобок. Не найти колобка,
Увы. Но под лысым шатром черепка
Шептались всю ночь два нейрона от скуки:
«У психоанализа длинные руки».
Босиком прожигая жизнь на московском краю земли,
Понимаю, что я не Бруно, но какого хрена сожгли,
Даже если этот огонь очищает всё, кроме мышцы счастья?
Мир окутал нас, как сашими – соевый сок. Я смотрю на твои запястья.
Мир окутал нас. Я в который раз любуюсь твоей улыбкой.
Я хочу запомнить лицо. Мир – кольцо. Мы ободраны словно липки.
Я в который раз храбрюсь, понимая, что мы посеем,
Набираю воздуха в грудь и вхожу в бассейн Моисеем.
Подо мной вода, в ней плывут бычки и молекулы вечной жизни,
Ни одно ядро не пошевелится, пока нейтрон на горе не свистнет.
Второй год подряд мне нечего сказать, кроме того, что я нем как рыба,
И в моих мозгах больше фосфора, чем сумела представить ты бы.
По пиджачной струе воды я спускаюсь в рукав форелью
На колени к тебе. Чешуя моя пахнет теперь акварелью,
И теперь можно меня почистить или раздеть до морковки.
Нарисуй меня так, чтобы я плыл в ухе и висел в Третьяковке.
Если все мы корм по Гамлету, то хотелось бы краем глаза
Поглядеть на повара. Ночь закалывает ягнёнка, и отливают стразы
На сосках луны. В животе серебрится бриз. Рыбак достаёт нунчаки,
У плотвы и окуня сломаны ребра в драке,
В нижней губе шальной крючок и под жабрами гематома,
И икра на дне бархатным языком щёлкает и вопрошает «кто мы».
Ты целуешь меня. По радио передают погоду.
Я стою на твоём берегу и смотрю, как отходят воды.
Потому что сердечная мышца на ощупь – войлок,
Опущенный Зевс в прикиде быка жует винегрет у стойла,
Понимая затылочной долей, что легче украсть Европу,
Чем украсть тебя или на рублёвке ждать автостопа.
Но мы идём с тобой как библейские экстрасенсы по водной глади,
Я с распятием Высоцкого, ты с иконкой Марины Влади,
На нас смотрят взрослые, дети и даже звери,
Ты смеёшься и что-то мне шепчешь в январский череп.
Из чилл-аута в сени выносят святых. И чем дальше, тем невыносимей
Это чувство. В нём что-то есть от любви, и что-то от Хиросимы.
Серебристая ветошь дорожки пробита локтём и укутана солнечной ватой,
Я плыву второй километр и пытаюсь понять, в чём мы виноваты.
Я обгоняю мастера спорта и не понимаю – за что эти муки –
Нажимая на кнопки искусства, приводить в движение рычаги науки.
И виною всему гормон – вон он, сука, ползёт к аноду,
Это не сон, это химия нашей жизни теребит небесные своды.
Я замороченный русский лесник, и в друзьях у меня барсуки да жабы,
Ты красивая добрая мать. И дети твои, повзрослев, уйдут в прорабы
Или в цезари, но не дай Бог им уйти в эзопы.
На бульон бассейновых вод с неба падает лист укропа.
Парк культуры небрит. Жизнь горит. Мир взъерошен, как чёлка чёрта.
Фауст ищет патрон, в глазах у него переменный ток и во рту реторта.
Что набросать не успеет зима, то потом дорисует морфий.
Я люблю тебя, жизнь, и ещё эту девочку в красном гольфе.
От меня до тебя – тыща лет, как от суржика до иврита,
Я построю свою Time Machine, чтоб увидеть тебя в роли мадонны Литты,
И как розовым поплавком твоя грудь ныряет в мою ладонь,
Кто хорошо искал Прометея, тот давно получил огонь.
Я хочу увидеть, как ты соблазняешь Лондон средних веков,
Или древний Константинополь. Я хочу увидеть запах твоих духов,
Дым твоего костра между ног. Благодарной спичкой
Ощущаю себя, и сгоревшую серу прячу на нычку.
Пусть потомки утрут слюну. Что мне рассказать о тебе им?
Как ты была маленькой пчёлкой, а я жуком-скарабеем,
Ты приносила мне мёд во рту и просила бросить курить,
Я сэмплировал жизнь как песню, и мне было о чём говорить
С тобою. Над нами дмитровский сквер, херсонский кабак, вифлеемский дом.
Город больше скажет о человеке, чем человек о нём.
Только лень да весёлый склероз как в печи заслонка.
Да, и чуть не забыл, - мы же оба хотели ребёнка.
Ночь
Проходит ночь. Скрипит перо WinWorda.
На сонных ноготках клавиатуры
Абрисы букв сверкают маникюром,
И так на сердце тихо и спокойно,
Что хочется уснуть и раствориться
В остывшей карамели интерьера,
И больше не писать о тусклых звездах,
И о луне на грязном небосклоне,
А просто лечь над бездною и слушать
Спокойные шаги сердечной мышцы.
День
От белого отталкиваясь снега
И падая в простуженную слякоть,
Я понимаю – вот еще мгновенье,
Которого никто не остановит.
Размешивая белый снег ногами,
Как пестиком таблетку аспирина,
Ныряю в прорубь теплого подвала,
Как рыбаком отпущенная рыба,
И на ходу снимаю невидимку,
И меж столов плыву и улыбаюсь.
Ночь
Там дети декабря – раблезианцы
Лисичками закусывают водку,
И «Цезарь» исчезает из тарелок
Под хроматизмы беглого хип-хопа.
Там глубоко, в чаду подвальной сказки,
Веселый клерк глотками мечет пиво
И медными горячими губами
Табачный дым из плена выпускает,
Пока официантка молодая
Приносит к пиву ребрышки Адама.
День
Нелепое пятно на небосводе
Не в силах даже день украсть у ночи,
И белым пеплом на холодный мрамор
Ложится полдень. Белизна и холод.
Здесь нет других цветов и осязаний.
Здесь нет других путей и дуновений.
«Мороз и солнце»!!! Где он видел солнце?
Теперь ему на бронзовые кудри
Садятся аккуратные снежинки
И до весны им точно не растаять.
Ночь
Мой Новый Год как прежде самый новый,
По теплой глотке бродит антивирус,
Но даже с ним мне не уйти от гриппа
И бодуна. На джиповых салазках
Меня везут в ночное зазеркалье
Побаловать карман. Последним вздохом
Уходит год из памяти и сердца.
Те чувства, что меня к тебе тянули,
Мне больше никогда не пригодятся.
Мне больше никогда не пригодятся.
моей жене Светлане
Шевеление в матке плода –
До него не коснёшься рукой.
Я – усталый рабочий труда
Про зарплату и про непокой.
Я – озябший херсонский связной,
И в душе моей лира и гвоздь.
На виски набегающий зной
Растворит виноградную гроздь.
Донный херес хвостом разметав,
Я с тобой обошёл полземли,
А нашёл, никогда не искав,
Китаянку по имени Ли.
Я люблю свои плавни и дым,
Веселящий гнедых комаров.
Этот карп был ещё молодым,
Этот сом был тогда будь здоров.
И тревожно дремал поплавок,
Как солдатик на важном посту.
Я с тобой целовался, как мог,
И блесною ловил пустоту.
Влажный ерик валился во тьму,
Озираясь на Днепр с тоской,
А на дне всё молилась Муму,
И Спаситель махал ей рукой.
Шевеление в матке плода –
Вулканический шорох внутри.
Я – ленивый херсонский мудак,
На плечах у меня снегири.
Не найти мне причины в себе
Кроме той, что во всём виноват.
Ты на мне упражнялась в стрельбе,
Рисовала на лбу циферблат.
Посмотри мне в глаза – там темно,
Словно в анусе у Сатаны.
Про меня если снимут кино,
То блистать тебе в роли жены.
От диеза к бемолю пешком
Мы пройдём, не склонив кадыка.
Ты – со сладким во рту петушком,
Я – в резиновой маске хорька.
Убежим как Адам и ребро
Мимо яблони зла и добра,
И написанных строчек перо
Будет плакать и ждать топора.
И пойдёт твоё инь с моим янь
От окраин до самой Москвы,
Собирая чернильную дань
На общак для парнасской братвы.
Мой фюрер, что ни год, то не зима!
Что не зима, то перешеек Крыма
Худей, и вариабельны весьма
Снежинки, проносящиеся мимо.
Казнить нельзя помиловать? Простим.
Пока ладошки целы и игривы,
Мой фюрер, рукоблудью посвятим
Души приобретённые порывы!
Амиго, всё пучком! Опустим взгляд –
Тут чудеса, тут леший ямы роет
Волшебными зрачками. Спи, солдат.
Спи, каторжанин, беглый чаплиноид.
Постскриптум: тело выпало из рук
Твоих, как знамя, вездесущий хлопчик.
Джон Донн икнул. Икнуло всё вокруг,
И солнце село за христовый копчик.
Нандо Паррадо, возглавивший экспедицию по спасению тех, кто уцелел в авиакатастрофе в Андах, наконец написал свою историю. Он рассказал, как 34 года назад пересек Анды пешком с носком, наполненным человеческим мясом, поддерживавшим его силы. Паррадо был одним из 15 уцелевших, пишет в пятницу Daily Telegraph.
Поедание мертвых было для них единственной возможностью выжить после того, как самолет упал и на 72 дня оставил их на заснеженном склоне в Аргентине. Трупы жертв замерзли в снегу, и уцелевшие, сгрудившиеся, чтобы согреться, в разбитом фюзеляже, медленно расчленяли их.
Будучи героем, который выбрался из гор и привел помощь, Нандо одним из первых поведал миру страшную правду о катастрофе, объяснив властям, почему место усеяно человеческими костями и расчлененными телами. В отчаянной ситуации уцелевшие ели внутренние органы и раскалывали черепа, чтобы есть мозг.
В двухмоторном самолете, летевшем в Чили, было четыре члена экипажа и 41 пассажир - в основном игроки команды Нандо по регби из Монтевидео, Уругвай, и их болельщики. Команда летела на матч в Сантьяго, и самолет поднялся в воздух в зловещий день октября 1972 года - в пятницу, 13 числа. В глубине Анд их ждала плохая погода, пилот врезался в горный хребет, и самолет развалился прямо в воздухе.
Спустя 2 месяца после падения самолёта, Паррадо со своим другом и товарищем по команде, Роберто Канессой, ушел с места катастрофы и проделал путь по непроходимым горам без карты и компаса, направляясь к чилийской границе через холод и тьму. Он прошел 70 миль за десять дней.
сайт Inopressa.ru.
От автора:
Эта трагическая история закончилась, в общем-то, хорошо. Два героя-регбиста добрались до хижины пастуха и потом привели спасателей на место катастрофы. Так что получился весьма мужественный happy-and. Но меня happy-and в контексте этой драмы не очень интересовал, поэтому данное стихотворение и осталось незавершённым.
В. Ткаченко
Часть 1
Мы летели на честном слове,
Мы упали библейской буквой
И разбились гнилою тыквой
О бордюры горы. Не ровен
Час, когда нас найдут, а может
Никогда не найдут. Так странно –
Самолету пробили кожу
И никто не залижет рану.
Кое-кто из нас выжил. Мало.
Лишь семнадцать из полусотни.
Наши смерти внутри кристалла,
Так мы стали огня бесплотней.
Приютила перина снега
Тайно целое тел и дроби.
После с неба на землю бега
Мы с тобою в одном сугробе.
Мы с тобою в одной рубашке
Воздух голосом пьем охрипшим,
И колено в коленной чашке
Шелестит о любви к погибшим.
Что нам делать? Повсюду Анды
Начищают клыки до блеска,
Светит месяц и пляшут гланды
Звёзд под нёбною занавеской.
В этой глотке до боли страшно,
Потому что нам выпал джокер,
Черный коршун над белой пашней
Упивается снежным соком.
И в меню ни куска, ни крошки,
Кроме трупов друзей холодных,
Хоть была бы какая кошка,
Или что-то из земноводных.
Мы искали под снегом травы,
Грызли камни до желтой рвоты,
А потом рассудили здраво
И решили начать с пилота.
Ни ножа с топором, ни вилки,
Лишь куски фюзеляжных окон.
Как обеденный стол носилки.
Самым жадным достались щёки.
И не знаем, как звали даже –
Джонатаном а может Валей?
Ведь теперь он уже не скажет
Почему мы сюда упали.
Он для нас был хороший парень,
Невезучий, как все пилоты.
Ну а мы-то лишь Божьи твари –
Смерть ушла и пришла икота.
Чёрный ящик с угрюмым видом
Молча смотрит на нас. Нет вещи
Бесполезнее. Он не видит
Даже сколько на коже трещин.
У пилота был нежным бицепс
И сердечная мышца тоже,
Лишь глаза доклевали птицы
Потому что глаза не можем.
Никого мы винить не будем,
Всё рано кто исчезнет первым
Человека съедают люди.
В этом смысле мы – чем не черви?
Бедный Йорик, пилот несчастный,
Мы не знали его, Гораций.
Но когда тебя рвут на части,
Лучше мёртвым быть, чем казаться.
Гол горы серебристый конус,
Склон угрюм, как душа с похмелья.
Мы отныне нигде. Легко нас
Бог запрятал на дно ущелья.
Мы невидимы этим миром,
И, каких ты ни делай знаков,
Небеса заплывают жиром
Так, что хочется есть и плакать.
Металлические стрекозы
Как слепые летят над нами.
Не найти никому нас. Слёзы
Превратились в янтарный камень.
И не знает стервятник даже
Что же спрятано там, за твердью.
Снегом мы утоляем жажду
И едим утомленных смертью.
У природы есть слово “надо”,
И поэтому даже глупо
Выть от голода, когда рядом
Спят четыре десятка трупов.
За неделей идет неделя,
Мы забыты людьми и Богом,
Время движется еле-еле
Как в стоячей воде пирога…
Часть 2
Сердце тёплое, смерть поправши,
Боль с тоскою впитало губкой.
О без вести давно пропавших
Вести не принесет голубка.
Нас так мало уже, дружище.
Догорел закат за горою.
Из того, что осталось в пищу –
Только мёртвые мать с сестрою.
Я их скорбно один оплакал
И просил у живых отсрочку.
В этой тихой со смертью драке
Мне хотелось поставить точку.
Достучаться до неба проще,
Чем найти человека. Друг мой,
Нам дорогу искать на ощупь,
Нас преследует запах трупный.
Рваных криков глухое эхо
Щекотало мозги до дрожи,
Заходилась земля от смеха
Бритвой гор нам кромсая кожу.
Мы спустились еще на локоть,
Не уйти от судьбы на склоне,
И теперь от компаса проку,
Как от талой воды в ладони.
От уступа ползли к уступу
Вдоль обрывов и белых трещин,
Ни звезда улыбнется скупо,
Ни уронит пернатый вещий
На удачу пера златого,
Лишь увидишь тоску во взмахе.
Эх, надежда, явись нам снова,
Но не в саване, а в рубахе.
Раз уж Бог открывает вежды,
Пусть тогда не отводит взгляда.
Жизнь припала к сосцам надежды,
Больше нам ничего не надо,
Только двигаться прочь от смерти
К до сих пор незнакомым людям.
Словно с чёртовых колёс черти
Мы спускались, моля о чуде.
Наугад, как щенки слепые
Десять дней мы брели к границе,
Грели солнца лучи скупые
Безутешные наши лица.
Ни тоски, ни любви, ни страха.
Неужели фортуна стерва?
Неужели способны прахом
Стать сожженные снегом нервы?
Век идёшь – век людей теряешь,
А найти бы кого живого.
Друг мой, что ты ко мне питаешь
Кроме чувства плеча родного?
Нам по пульсу искать дорогу,
Он резвится в безумной пляске,
Драма близится к эпилогу,
Чует сердце и ждёт развязки…
Александру Кабанову
Иже еси каберне на брегах многоликой Тавриды,
И полубокс лавровишни и ежик смешной кипариса,
Нас винноцветные волны несут к оконечности мыса.
В тихой мирской колыбели, Боже, храни индивида!
У Посейдона есть плавки и непромокаемый «роллекс»,
У Гелиоса есть крем, стерегущий от жарких фотонов,
Гроздья Массандры с курьером прислал Дионис-алкоголик.
Все хорошо. Плюс еще Афродита несет пузырек феррамонов.
Жарко и хочется плавать. На яхте Улисс хитроумный
Удит подводную рыбу с улыбкой кота a priore,
На берегу шлемоблещущий Гектор с мигалкой во взоре
Грозно обходит дозором свои приграничные гумна.
И кифаред Аполлон сребролукий спускается к морю,
Струны забыли усталость в разгаре курортного чеса,
В амфетаминовых кущах мирские ведет разговоры,
В паре со сладкоголосым Орфеем глотает колеса.
Робкой татаркой спускается ночь на плечо Аю-дага,
Мчит быстроногою ланью нас к Ялте «Арго-Ламборджини»,
Трассы извилистой вдоль голосуют наяды в бикини,
Нет на них Креза, Приапа, тем более ареопага.
Кормят Пегаса с ладони хмельные друзья-психиатры,
Белые ноздри щекочут ему васильковой травинкой,
Млечные звезды зависли под куполом амфитеатра,
И, прикоснувшись к щеке, потеряла покой аскорбинка.
Третий петух прокричал и пурпурная Эос с улыбкой
Вновь омывает росой гильотинную сталь горизонта,
Бедные люди бредут в лабиринте эвксинского понта,
Подвиги их так наивны, а чувства так зыбки…
Милая, на пару дней в Одессу
Я уехал. Все меня в Херсоне
Видели. Со всеми много выпил,
И решил теперь достичь Одессы,
А меня, тем паче, пригласили.
Я и раньше здесь бывал когда-то…
Первого апреля в прошлом веке
В полосатых шелковых костюмах
Мы изображали музыкантов
С берегов туманных мерсисайда.
Светлая, бессмысленная юность.
Милая, была дорога пыльной,
Ехал я и слушал «Роллинг Стоунз»
В mp3 формате все альбомы.
Все же удивительные люди –
Исполняют криво, но драйвово,
Даже полюбил, пока доехал.
Милая, я вижу этот город,
Я читаю вывески на мове.
С одним «с» Одесса словно чайка
На одном крыле в пике уходит.
Скатертью дорога прямо к морю,
Пляжный волейбол и волнорезы,
Девушка на копчике с татухой
Цедит из соломинки мохито.
Милая, я так давно не видел
Белого песка на побережье.
За пятнадцать лет последних в море
Заходил лишь по камням и гальке.
Здесь песок. Он липнет на подошвы,
Он стремится в легкие сандалии,
Заполняя ниши и пустоты.
Ведь песок, по сути, выполняет
Функции морской воды на суше –
Он сыпуч, она текуча, в этом
Дружба есть измены с постоянством.
Между прочим, волны камень точат,
А песок точить им не под силу –
Так вот две стихии на границе
Начинают строить отношенья.
Только что они потом рождают
Кроме замков-рококо песочных?
Ты меня, конечно, понимаешь.
Двое суток жил на Ришельевской,
Там с балкона ночью уносила
Сила ветра наши полотенца
Вниз, они свисали на оградах
И при свете дня напоминали
Нам самоубийц. В кафе на пляже
Очереди нет за пахлавою,
Продавщица в легком сарафане
Чайкою кружится над столами,
И коньяк поделен меж друзьями
В маленькие гордые стаканы.
Шли дожди, всё больше проливные,
Улицы собой переполняя.
Жизнь, обогащенная озоном,
Так была проста и невесома,
Что у нас прорезывались крылья.
Вечером прозрачный теплый воздух
Разливался в белые трахеи,
С неба звезды падали в коктейли
И, конечно, их воспламеняли.
Милая, полуденное солнце
Нехотя высушивало лужи.
Влажный материк спускался к морю,
Сентябрём переполняя чашу.
Бархатом из вены моросило
На венок и Дюковы одежды.
Капли омывали тело Дюка,
Он лишь скорбно пожимал плечами
И смотрел на город безутешно.
Смуглую звезду юго-востока
Покидал я с нежностью и болью,
Как любовник покидает деву –
Лишь росой посеребрятся травы
На челе планеты безмятежном,
Та еще в объятиях Морфея,
И с улыбкой внемля сновиденью,
Волосы рассыпав на подушке,
Пустоту руками обнимает.
Так и я ушел, не попрощавшись.